Человек был ловок. Стрела легко перелетела через стену и упала на дозорную галерею. Люди Дворянчика стали ожидать за мостом, когда замок ответит.
Катрин было разрешено приблизиться к изголовью мужа. Получив от нее все, что ему было нужно, глава живодеров не имел больше оснований ей мешать.
– Вы можете попрощаться с ним и помолиться за упокой его души! – сказал он ей в качестве утешения с преувеличенно почтительным поклоном.
Промасленный пергамент пропускал только слабый свет, и на одном из табуретов горела свеча у изголовья кровати, где покоился Арно.
Готье стоял на коленях и приводил в чувство Беранже, которого принесли к нему. Когда дверь скрипнула под рукой Катрин, студент повернулся.
– Дайте мне ваше лекарство! – сказал он. – Я не могу привести его в чувство. Что с ним сделали?
Она ему рассказала, протягивая флакон.
– Если есть в мире справедливость, этот подлец должен умереть в мучениях. У этого Дворянчика нет ничего человеческого. Заставить вас пойти на предательство ваших друзей, бесчестно воспользоваться вашей беззащитностью в то время, как ваш муж при смерти! Ваш муж, но его брат по оружию!
– У этих людей не бывает братьев ни в каком качестве. Дворянчик содрал бы кожу с собственной матери, если бы имел в этом какую-нибудь выгоду.
Арно был неподвижен. Катрин решила, что он умер. Даже судороги боли, которые еще недавно искажали его лицо, исчезли.
Она устремила на Готье полный ужаса взгляд, но он замотал головой.
– Нет. Он не умер. Я думаю, он вошел в ту стадию бесчувственности, которая определяется как «кома».
Тем временем паж приходил в себя. Узнав Готье, который склонился над ним, он выдавил улыбку, и его мутный взгляд стал более осмысленным. К нему вернулась память, и он со стоном бросился на грудь своего друга и зарыдал.
Старший друг даже не пытался его успокоить. Он знал, что иногда бывает нужно дать плотине прорваться после невыносимого напряжения. Он вернул Катрин флакон с сердечным снадобьем, продолжая поглаживать взлохмаченную голову юноши.
– Выпейте сами! – посоветовал он. – Вы в этом очень нуждаетесь.
Она машинально повиновалась и поднесла флакон к губам. Она сразу почувствовала себя ожившей, и разум стал яснее.
В эту минуту дверь открылась, и в комнату вошел Дворянчик. На его ангельском лице с глазами лисы было написано удовлетворение.
– Завтра с восходом солнца вы сможете подняться в замок, госпожа! Вас будут ждать! – объявил он.
– Завтра?
– Да. День пасмурный. Ночь скоро наступит, и, видимо, ваши друзья не хотят рисковать. Они хотят видеть вас при дневном свете. Я желаю вам доброй ночи. Вам сейчас принесут поесть… Когда все будет кончено, предупредите одного из людей, которые будут дежурить ночью у двери, чтобы я мог отдать мой последний долг вашему мужу. Я занимаю соседнюю комнату. Ах да, чуть не забыл…
Он снова открыл дверь. На пороге показалась черная тень монаха-бенедиктинца в траурном облачении, с опущенным на лицо капюшоном, с руками, засунутыми в широкие рукава. Его большие голые ступни, серые от пыли, виднелись между ремнями его сандалий из грубой кожи.
– Вот настоятель братства Добрых Людей из леса. Их скит, по крайней мере, в одном лье отсюда. Он согласился помочь нашему другу и подготовить его в последний путь! Я вас оставляю…
Монах вышел вперед и, не смотря ни на кого, направился к кровати. В капюшоне, который не позволял видеть его лица, он имел достаточно устрашающий вид, и Катрин, хотя ее трудно было удивить, перекрестилась и отступила в тень. Ей показалось, что она видит тень смерти.
Подойдя к подножию кровати, бенедиктинец мгновение смотрел на умирающего, затем повернулся к Готье, который, усадив Беранже на табурет, подошел к нему.
– Не могли бы вы подтащить этот сундук к кровати? – попросил он тихим голосом. – Я принес все, что нужно для последнего причастия.
Произнося эти слова, он откинул капюшон, открыв грубые, лишенные красоты черты. Но это лицо было энергичное и живое, несмотря на аскетичную худобу. Вокруг широкой тонзуры – корона из начинавших седеть волос. Но когда он появился в свете свечи, наклонившись над головой умирающего, Катрин с возгласом удивления покинула свое убежище. Она не верила своим глазам.
– Ландри! – прошептала она. – Ты здесь?
Он выпрямился, посмотрел на нее без удивления, но с радостью, от которой заблестели вдруг его карие глаза, в них она внезапно обнаружила прежнюю живость своего друга детства.
Стоя с другой стороны кровати, она с раскрытым ртом рассматривала его так, как будто он был тем самым призраком, за которого она его приняла, когда он вошел в комнату. Ее замешательство было таким заметным, что, несмотря на серьезность момента, Ландри улыбнулся.
– Да, Катрин… это именно я! Как ты задержалась!
– Задержалась? Ты что же хочешь сказать… что ты меня ждал?
– Мы тебя ждали! Графиня де Шатовиллен, которая дала нам в дар, моим братьям и мне, небольшой надел для часовни. Она – наша благодетельница. В благодарность мы отправляем в замке богослужение. Она и сказала мне, что позвала тебя. Вот почему мы тебя ждали…
Катрин опустилась на колени перед кроватью. Она не спускала глаз с Ландри, словно боялась, что он исчезнет. Это было невероятно – найти здесь Ландри Пигаса, мальчишку с Моста Менял, которого она когда-то оставила в аббатстве Сен-Сен.
– Моя мать? – выдохнула Катрин. – Она жива?
– Она не дождалась, Катрин! Вот уже неделя, как она умерла. Будь спокойна, – добавил он, видя, как изменилась в лице его подруга, – она умерла без мучений, до самого конца говоря о тебе и о своих внуках. Я думаю, она была счастлива соединиться наконец с твоим отцом. Она не сожалела о жизни…
– Я думаю, что она так никогда и не смогла оправиться после его смерти, – прошептала Катрин. – В течение очень долгого времени я не отдавала себе в этом отчета, так как об этом никогда не думала, ведь речь идет о родителях… На них смотришь как бы со стороны… Я думаю, они любили друг друга.
Катрин принялась молиться. Она молилась за ту, которой больше не было, но мысли ее были и о том, кто скоро должен отправиться той же неведомой дорогой, и о себе. Любовь была соткана из контрастов: драма и счастье, неистовство и нежность, радость и страдание, но госпожа де Монсальви знала уже, что, как только ее сеньора больше не станет, ее собственная жизнь будет похожа на жизнь ее матери, на жизнь Изабеллы де Монсальви, ее свекрови, и на жизнь всех женщин, кого возлюбленный муж оставляет на земле: на долгое одиночество-ожидание, непрерывное продвижение к черной двери, которая открывает вечность света…
Ландри, пока она молилась, кончил свои приготовления, надел на свое одеяние шелковую епитрахиль.
– Кто этот человек? – спросил он тихо.
