Последствия любви непредсказуемы
Стендаль
Пролог
От Парижа до Марселя три дня пути в карете. Три дня!.. Но
это – для других: более разумных, предусмотрительных, а главное – более
удачливых. Марии же отчаянно не повезло.
Ехали по отвратительной дороге – все спуски да подъемы.
Обочь стояли хилые деревья с обрезанными наголо ради вязанки хвороста стволами.
Навстречу тянулись длинные обозы из Прованса, а раза два-три огромные телеги с
впряженными в них четверками лошадей чуть не разбили легкую карету. Данила
уворачивался молча, с перекошенным лицом и стиснутыми зубами: при малейшем
отпоре провансальские возницы – самые вспыльчивые и грубые на свете – охотно
избили бы кнутами кучера богатого экипажа.
Мелькнул впереди объезд, Данила тотчас повернул – и через
полчаса неровной, мучительно-тряской езды случилось вот что: карета жалобно
запищала, потом закачалась, словно некий великан решил позабавиться и потрясти
ее, – и вдруг села с хрустом на «брюхо», а Мария, падая с сиденья, успела
увидеть в окно, как весело катится прочь колесо.
Через несколько минут, когда она выбралась из кареты и
подошел, хромая, Данила, выяснилось, что укатились два колеса. Враз.
Какие только чудеса не случаются на дороге, – но чтобы
сломались одновременно две железные чеки…
Убедившись, что барыня жива, невредима и даже не сильно
лютует, Данила осмотрел место слома – и долго стоял остолбенелый, обнаружив
явственные следы подпилов. Сделавший это даже не позаботился скрыть свою
злокозненность! Мария, однако же, не очень удивилась: она ждала чего-то
подобного после ночевки в Мон-Нуар; а вот Данила, тот совершенно ошалел –
хватаясь то за одну, то за другую половинку сломанной чеки, он то и дело
повторял:
– Ну пуркуа, пуркуа, черт меня задери?..
Здесь следует пояснить, что Данилу, дворового парикмахера,
матушка дала среди прочих слуг Марии с собою, когда та уезжала из России.
Куафер быстро привык носить французское платье разных цветов и резонерствовать
по поводу и без повода, коверкая что свой родной, что чужой язык. Несмотря на
привившуюся любовь к спорам, в душе Данила оставался тем же русским крепостным,
что и прежде, так что нынешних безумствований французских, именуемых
революцией, не принимал, а потому сейчас он плюхнулся Марии в ноги, как отцы и деды
его делывали, и заголосил по-старинному:
– Не вели казнить – вели миловать, Марья Валерьяновна!
Завела меня сюда не злая моя воля, а чаробесие!
У Марии рука чесалась на старого куафера-кучера: зачем
недосмотрел, зачем колеса не проверил?! – но без «чаробесия» тут и впрямь не
обошлось, она и сама не сомневалась в этом. Поэтому, оттолкнув его носком
туфли, она велела распрягать лошадей, чтобы седлать их к верховой езде.
– Верхом! По такой-то задухе?!
[1] – закудахтал Данила. – А
добро ваше, а сундуки? Неужто бросим?!
– Ты что, вовсе обезумел? Узлов навяжем, навьючим на
свободных лошадей! – Мария сердито скинула с плеч шарф: жара и впрямь подступала
жестокая.
Конечно, милое дело – дождаться вечера, ехать по прохладе,
но у марсельского причала нетерпеливо пританцовывает на зеленой волне «Сокол» –
легкокрылый «Сокол», готовый улететь в родимую сторонку. Нет силы ждать до
вечера!
– Седлай, – повторила Мария и направилась к карете: кроме
узлов, что предстояло навязать, следовало забрать еще кое-что тайное и очень
важное не только для нее. И тут Данила громко ахнул. Мария обернулась. Облако
пыли клубилось по дороге совсем невдалеке; раздавался стук копыт, возбужденные
окрики – к ним приближались всадники.
Первой мыслью было, что весело несется навстречу кавалькада
охотников-дворян, но то была иллюзия, воспоминания о минувшем, с которым тотчас
же пришлось расстаться: за плечами одного из всадников развевался трехцветный
шарф офицера народной полиции.
– Приветствую тебя, гражданка! – весело закричал всадник,
осадив коня.
Лицо офицера было лукавое, смуглое, волевое – лицо гасконца.
Он окинул Марию взглядом, который польстил бы любой, самой привередливой
красавице, но следующие слова его тотчас разрушили очарование:
– Вижу, тебя настигла беда в дороге, однако сочувствие
выразить не могу: для нас это – большая подмога!
И тут Мария увидела его отряд. Кроме нескольких солдат
национальной гвардии и крестьян, там были и двое знакомых; узнав эти лица, она
в гневе затрепетала. Во-первых, кузнец из Мон-Нуар – его леностью и
небрежностью путешественники вынужденно задержались в городишке на два дня – и
злая красивая девка с полуобнаженной грудью и заткнутым за пояс пистолетом.
Девка сидела верхом по-мужски, ветер, закидывавший вверх ее юбку, обнажал выше
колен смуглые точеные ноги, на которых едва удерживались сабо – грубые башмаки
из толстой кожи на деревянной подошве. Хотя выглядела она совсем иначе, чем
вчера, Мария узнала ее тотчас: это была горничная из гостиницы «Добрый король»,
с завистливой ненавистью озиравшая платье богатой постоялицы!
Подымая пыль, кружили вокруг кони, теснили путников, так что
перепуганный Данила вскричал на своем ужасном французском:
– Оставьте нас, господа, что вы, с ума сошли?!
Он не успел договорить: кузнец накинулся на него с веревкой;
и девка тоже спорхнула с коня, угрожающе надвинулась: в глазах ее горела даже
не ярость – чистое безумие! У Марии ослабли ноги, она покачнулась… Но тут
кто-то стиснул ее локоть железными пальцами – и боль вернула силы. Яркие глаза
офицера блеснули рядом; голос его зазвенел насмешливо:
– Угомонись, Манон! Ты сделала свое дело – теперь дай слово
мне.
Девка возмущенно подалась к нему. От этого движения грудь ее
вся выпрыгнула из корсажа. Данила и кузнец – оба замерли: один с вывернутыми за
спину руками, другой – вцепившись в него. Голая девкина грудь, казалось, жила
своей собственной жизнью, так она дышала и волновалась.
Гасконец только хохотнул, но не отпустил руку Марии и
подтолкнул ее к карете:
– Позвольте побеседовать с вами наедине, мадам.
Просьбу это мало напоминало, но спасибо – он хоть перестал
называть ее гражданкой! Мария ненавидела это слово, которое звучало теперь
повсюду: в лачугах и во дворцах, в полях и на площадях.
