Был он среднего роста, с лицом как бы комковатым, неровным,
но при этом смышленым и быстроглазым. Острижен под айдар – в кружок, как
водилось у пугачевцев. Однако к его круглой голове был привязан капустный лист,
и при виде этого знака жесточайшего похмелья страх Елизаветы сменился
брезгливостью. О господи, она читала молитвы, дабы оберечься от этого человека,
будто от беса, а перед нею – обычный пьянчужка!
Елизавета равнодушно глянула в небольшие карие глаза
незнакомца – впрочем, она не сомневалась, что перед нею сам Аристов! – и
приподняла брови:
– Что вам угодно, сударь?
Он мягко, неслышно приближался в своих черных плисовых
сапогах, приближался чуть улыбаясь:
– Наслышан о вас премного, ваше сиятельство, но такой чудной
красоты зреть не чаял!
Елизавета поморщилась.
– Счастлив увидеть вас в добром здравии! – продолжал между
тем Аристов, без приглашения усаживаясь в кресло; он так заботливо расправлял
полы своего куцего, не первой свежести кафтанишки, словно тот был, по меньшей
мере, шит золотом. – А где же дитя новородившееся?
– Вам-то какова забота? – нахмурилась княгиня.
– Жалко дитя малое без матушки оставить! – улыбнулся
Аристов, с видимым наслаждением глядя, как побледнело ее лицо.
– Ну так не оставляйте, коли жалко! – отрезала Елизавета,
вцепившись в кружево шали с такой силой, что затрещали нитки.
– Нынче власть уже не ваша, – покачал он головой, и лицо его
– от резкого движения – вдруг исказилось болью: – О-о, черт!
– Лучше бы вы платок смочили уксусом с водою да приложили, –
не удержалась Елизавета.
– Ничего, обойдусь, – проворчал Аристов. – Однако за заботу
– благодарствую. Многие тут радешеньки о моем здравии позаботиться! Не далее
как нынче ночью одна ворожка посулила: мол, тогда у тебя голова болеть
перестанет, как с нею простишься. Да прежде она со своею головою простилась,
дура старая.
– Что с князем Михаилом Ивановичем? – перебила Елизавета. –
Извольте отвечать!
– Он жив, жив, – закивал Аристов. – Жив… пока!
Елизавета молча глядела на него, нервно тиская шаль на
груди. Да, все в мире смешалось! Что ж, случалось и прежде: в тех или иных
имениях крестьяне возмущались против барина, жгли, грабили усадьбу, но убийство
помещика было крайнее средство, к нему прибегали только отчаянные натуры,
наперед согласные идти под кнут или на каторгу.
– Что вы хотите за жизнь князя? – тихо спросила Елизавета. –
Я отдам все, чем владею!
– Все? В самом деле? – ухмыльнулся Аристов, и Елизавета едва
не задохнулась от прихлынувшей к лицу жаркой волны: Аристову и так принадлежало
здесь все – деньги, вещи, само имение; выходит, она предлагала ему себя? – Ну
что ж, сударыня, я воспользуюсь вашим любезным предложением, коли придет охота,
но покуда…
Он не договорил. Елизавета скомкала шаль и швырнула ему в
лицо.
– Не забывайся, самозванцев холуй! – выкрикнула княгиня,
охваченная тем опаляющим гневом, который порою заставлял ее терять всякую
осторожность и наделял такой отвагой, что и мужчины робели.
Аристов протер слезящиеся глаза и, свернув шаль, положил ее
на комод.
– Я сюда явился не для споров с вами! – еле сдерживаясь,
проговорил он. – Помилосердствуйте над собою, вообразите, что с вами станется,
коли я, разгорячась, кликну сюда мужиков! И хоть отрадно мне будет, когда его
сиятельство узрит вас истерзанною, однако сие зрелище лишь укрепит его гнев и
ненависть, а у меня имеется иной, более изощренный, план.
– Бога ради, о чем вы говорите? – вмиг сникнув, прошептала
Елизавета. – Князь… увидит меня?
– Вздернуть господина Измайлова – дело нехитрое. Однако
желательно мне, чтобы накануне казни видел он печальную участь родных своих…
подобно тем крепостным, коих разлучал он с детьми и женами, поодиночке
распродавал их жестокосердным помещикам.
Пафос, звучавший в его речах, был насквозь фальшивым, это
Елизавета почувствовала сразу. Он тешился, вздымая утлую лодчонку своего
тщеславия на гребне могучей волны слепого гнева народного, затопившего едва ли
не пол-России, ничуть не заботясь о том, сколь пагубен может быть итог сего
безрассудного мореходства. Гибель его была близка, неминуема – Елизавета чуяла
это всем существом своим, – но кого еще утянет с собою в бездну сей дворянин,
бросивший честь и благородство своего сословия под ноги черни?
Она напряженно смотрела на Аристова, моля бога воротить ей
силы, и даже не вздрогнула, когда мятежник высказал, наконец, то, за чем
пришел:
– Берите ребенка и следуйте сей же час за мною!
Она уставилась невидящими глазами в это неказистое, как бы
засалившееся от возбуждения лицо, и Аристов подумал, что барыня-гордячка от
страха лишилась дара речи. Елизавета же до онемения была ошеломлена догадкою:
он ведь принимает ее за Лисоньку! Он ее не знает!.. И ослепляющая надежда
спасти сестру ударила в сердце, заставила его забиться живее, вернула краски в
лицо, дала силу сказать с насмешливым сожалением:
– Да вы припозднились, сударь. Дитяти моего здесь уже давно
нет…
Аристов замер, не веря ушам своим. А Елизавета молилась
только о том, чтобы за тяжелыми гобеленами он не разглядел дверей, ведущих в
спаленку сестры, да чтобы дитя не раскричалось некстати, а Лисонька не вздумала
пробудиться.
– Как это – нет! – обескураженно проговорил Аристов, и
Елизавета не замедлила перейти в наступление:
– Да так! Сестра моя, дети ее и служанка ушли еще с вечера,
взяв с собою сына моего. Князь предвидел беду и строжайший наказ дал – уйти,
затаиться. Их уже и след простыл.
Аристов свел брови в задумчивости. Это было похоже на
правду: в доме-то ни души господской! Но недоверие взяло верх:
– А вы пошто не ушли с ними?
– Я… я… – пролепетала Елизавета, – ну, я ведь после родов,
мне не под силу такое путешествие.
Аристов смотрел на нее, насупясь. Чувствовалось, что
подозрения одолевают его, вынуждая размышлять, искать – что же тут нечисто? И
Елизавета поняла, что надежды ее едва ли осуществятся… Но тут дверь
распахнулась – и в залу ворвался Никитич: весь разлохмаченный, ободранный,
словно из драки, с бледным, безумным лицом, – и заголосил с порога:
– Ваше сиятельство, да что же это делается?!
«Разбудит Лисоньку!» – ужаснулась Елизавета: лишь это
заботило ее сейчас.
