И она зарыдала, зашлась в слезах, столь же бессмысленных,
как давешний смех, и столь же изнурительных. Глашенька насилу ее успокоила!
Потом пришел Данила, поднял свою барышню на руки,
поразившись тому, как она исхудала и обессилела, понес в кровать. Голова Марии
лежала на его плече, слезы все еще текли из-под полуприкрытых век. Все
расплывалось и дробилось в ее глазах, опять какие-то фигуры мельтешили… будто
бы даже Корф встал вдруг на пороге – мрачный, со скрещенными на груди руками,
окинул комнату взглядом – и тут же исчез за шторой.
И Мария опять тихонько заплакала – на этот раз от того, что
это, конечно, был всего лишь призрак.
* * *
Призрак, впрочем, оказался навязчив. Проснувшись в полночь
(ее всегда будили в это время громкие, тягучие удары на башне старого монастыря
в квартале от дома Корфа), она без всякого удивления, а даже с радостью вновь
увидела барона: он стоял, склонившись над табуретом, и внимательно его
оглядывал. Потом блеснул стилет, раздался слабый треск, и Мария отчетливо
увидела в руке мужа щепочку, отколотую от злополучного табурета, – в точности
так, как если бы это был не табурет, а знаменитый стол в старой ратуше в
Вормсе, выщербленный любителями сувениров. Мария приподнялась – в ту же секунду
призрак исчез, только шторы колыхнулись. Мария крепко задумалась, способно ли
бесплотное тело колыхать тяжелую ткань, да и заснула.
Утром голова у нее была вполне свежая. Еще в полусне
вспомнила, как странно вел себя ночной призрак, приподнялась, взглянула на
дверь – и чуть не ахнула: табурета там не было. Ни со щепкой отколотой, ни без
щепки – не было вовсе!
Вошла Глашенька – и едва не упала, увидев оживленное лицо
своей барышни, услыхав ее бодрый голос:
– А где табурет?!
Не скоро сообразив, о чем речь, Глашенька пролепетала, что
табурет сломался и его с утра сожгли на кухне в печи.
– В печи? – встрепенулась Мария. – А что сегодня варили? Что
на завтрак?
Глашенька не поверила своим ушам! Вот уж добрый месяц
заставить барышню проглотить хоть кусочек сделалось почти непосильной
трудностью. Каждое утро Глашенька приносила ей тарелку с кашей, умоляла съесть
хоть ложечку, – и в конце концов печально съедала кашу сама, подсаливая ее
горькими слезами. И вот сегодня она даже не внесла поднос с завтраком в
спальню, оставила за дверью, не надеясь, что барышня поест, а она-то, она!..
Глашенька птицей выпорхнула из спальни, схватила со столика
поднос, потом поставила, чтобы поднять салфетку, которая почему-то свалилась на
пол, потом уронила ложку, кинулась в столовую, взяла чистую, опять схватила
поднос, удивленно уставилась на кашу, в которой появились какие-то красноватые
пятна, но решила, что пенки перепеклись (кашу и во Франции старались варить
по-русски, держали в духовке, пока не упреет). Она вновь вбежала в спальню, но
аппетит у Марии к этому времени пропал столь же внезапно, сколь и появился,
зато проступило такое неодолимое желание немедля уснуть, что она едва успела
пробормотать:
– Не хочу. Съешь сама! – и провалилась в сон, как в самую
мягкую перину на свете, а когда открыла глаза, почувствовала себя как никогда бодрой
и сильной.
Какая-то согбенная старушечья фигура при ее первом движении
порскнула с кресла и проворно выскользнула за дверь: верно, ночная сиделка,
увидев, что больная проснулась, побежала за Глашенькой. Что-то было знакомое в
этой сиделке, но она больше не появилась, и Мария позабыла про нее.
Вместо Глашеньки в комнату вошел Данила с подносом в руках и
пожелал барышне доброго утра, Мария накинулась на еду с аппетитом неуемным,
съела все до крошки, запив изрядной порцией кофе. Данила переменил постель, и
Мария, переодетая во все чистое, вновь возлегла на перины и подушки, хотя с
гораздо большим удовольствием отправилась бы сейчас на верховую прогулку в
Булонский лес.
– Да где же Глашенька? – вскричала она нетерпеливо – и
осеклась, увидев, что перед нею стоит совсем не тот франтоватый, разбитной
волочес, с восторгом офранцузившийся именно в той степени, чтобы сделаться
забавным резонером с вечно живой склонностью к чисто русскому самоедству, – а
совсем другой человек, постаревший лет на десять, с тяжелыми морщинами у рта и
печальными, ввалившимися глазами.
Поглядев в них, Мария задрожала, словно груди ее коснулось
ледяное острие шпаги, и спросила, едва совладав с голосом:
– Что… что-то с Димитрием Васильевичем? Он болен?! Ну!
Говори же!
Данила заморгал:
– С господином бароном, а что с ним может быть? С ним
ничего, жив да здоров. Переживает только очень. И я вот… переживаю, – он
всхлипнул.
– Да говори же, говори! – Мария вцепилась в его руку,
затрясла нетерпеливо. – Что случилось? Не томи!
Данила, не совладав с собой, расплакался в голос, и Мария
едва смогла разобрать его слова:
– Глашенька умерла. В одночасье! Уже и похоронили…
* * *
Спустя неделю Мария стояла в библиотеке у высокого окна и
сосредоточенно смотрела, как дождевые струйки бегут по стеклам. После
изнурительной засухи небеса расщедрились на ливни, и хотя урожай, наверное,
было уже не спасти, трава, цветы и деревья упивались изобилием влаги. Поникшие
стебли распрямлялись, съежившиеся листья наливались свежестью, ветви деревьев
поднимались – все оживало в природе. И только мертвых не воскресить!
Как-то раз Мария заметила, что Данила украдкой отведывает
всякую еду и питье, которые приносит ей, а ночью дремлет в кресле у ее кровати,
– и осенила страшная догадка: Глашенька-то умерла, съев ее завтрак! Глашенька
приняла смерть чужую, предназначенную другому человеку! Предназначенную ей,
Марии!
Теперь казалось: она всегда знала о том, что смерть искала
именно ее.
Это болезненное безумие, одолевавшее ее, это равнодушие…
чем, интересно знать, ее опаивали, чтобы постепенно свести на нет трепет жизни?
Брошенный в печку стул, на котором лопнул стакан с ядом, – Мария не
сомневалась, что питье было отравлено. Каша, предназначенная для больной,
содержала более сильную дозу яда, – возможно, убийце надоело ждать. Или
отравитель испугался разоблачения? Но с чего вдруг? Как можно было принять
всерьез полубредовый рассказ Марии о разбившемся стакане Карла V?
Нет, не так надо ставить вопрос: кто́ мог принять этот
рассказ всерьез? Кто́ слышал его, кроме Глашеньки?
Она вспомнила мрачную фигуру со скрещенными на груди руками:
вспомнила треск щепочки, отколотой от стула, пропитанной ядом… Призрак Корфа!
Призрак? А кто приказал сжечь почти новый табурет? Не призрак какой-нибудь, сам
хозяин дома.
