– Я люблю тебя, Мария, – сказал он тихо. – Люблю безумно.
Все, что я сделал, я сделал в этом безумии. Сам во всем виноват, но теперь уж
поздно каяться. Времени осталось чуть… только чтобы поклясться тебе: с той
самой ночи в Петербурге я не прикоснулся к Николь, я платил ей, как платят в
театре актрисе, – и она хорошо играла свою роль. Я хотел ранить тебя каждый
день, но я сам был весь изранен ревностью и недостоин счастья. Но бог милостив:
мы умрем вместе.
– Зачем? – пролепетала Мария.
– Зачем мне жить без тебя? – прошептал Корф, и губы его
сомкнулись с губами Марии.
Голова у нее закружилась, и она упала бы, если бы Корф изо
всех сил не прижал ее к себе. Но и его, верно, уже не держали ноги; не размыкая
объятий, они опустились на колени, словно давая клятву перед богом… давая
последнюю, предсмертную клятву своими поцелуями, в которых сейчас была одна
лишь любовь, наконец-то обретенное ими сокровище.
– М-да… – произнес совсем рядом скрипучий голос. – Какая
трогательная сцена! Ну почему это не могло произойти года два назад?! Эх, вечно
мне не везет!
Корф и Мария, с трудом оторвавшись друг от друга, повернули
головы.
Перед ними, как всегда, в черном, словно Смерть, стояла,
опираясь на знакомую Марии трость, бывшая графиня Строилова, тетушка Евлалия Никандровна…
Евдокия Головкина!
* * *
Корф вскочил, поднимая Марию, и они замерли, прижавшись друг
к другу.
Мария с ужасом смотрела, как старая злодейка проковыляла по
комнате, удостоив лишь одним брезгливым взором залитый кровью труп Николь, и
опустилась в кресло у камина, затем поднесла к носу флакончик с ароматическими
солями.
– Не выношу крови, – проворчала она, нюхая флакончик. – О
чем бишь я? Да, о времени… Всегда опаздывала, всегда. А тут повезло. Успела!
– А завещание все равно недействительно! – проговорила
Мария. – И даже если мы сейчас умрем…
– Дитя! – Евдокия театрально возвела глаза к небу. – Кураре
– яд, которым смазана стрела, хранящаяся в музее Королевской библиотеки, –
действует мгновенно. А ты все еще жива, и барон тоже, хотя вон, гляжу, до крови
расцарапали себе руки. И кровь их смешалась! – добавила она патетически, словно
произносила какую-то цитату. – Воистину, Тристан и Изольда!
Вид у Корфа был столь же ошалелый, как и у Марии.
– Кураре? – переспросил он. – Но если…
– Да! – кивнула Евдокия. – Если вы оба еще живы, значит, это
не кураре. Настоящая стрела так и лежит в музее. Николь заплатила бешеные
деньги за подделку – у меня ведь есть везде свои люди, сами знаете.
Корф покраснел, как школьник, и разжал объятия.
– Отчего же вы меня не предупредили?! – возмущенно выкрикнул
он.
Евдокия развела руками:
– Не успела. Клянусь! Меня задержал портной. Я ведь потеряла
столько драгоценного времени, по вашей просьбе следя за Машенькой… надеюсь, ты
позволишь мне называть тебя так, дорогая девочка? По старой памяти, а? Все-таки
тетушка Евлалия немало пособила тебе в жизни, даже умудрилась очень
своевременно заболеть в Берне, чтобы ты могла навестить ее… а синий цвет тебе
был очень к лицу!
Мария только и могла, что тупо моргать. Так вот почему так
сторонилась ее старуха в дилижансе! Вот почему так старательно прятала лицо в
шалях и вуалях. Это была Евдокия. И старая монахиня на пристани в Туне… и
сиделка, бросившаяся вон из спальни Марии… Евдокия следила за ней!
Но почему? Зачем? И что значат эти слова: «По вашей
просьбе»?
– Димитрий, – робко обратилась она к мужу. – Димитрий, я не
понимаю… Вы просили ее? Зачем?
Он нахмурился.
– Видите ли, я беспокоился за вас и… не очень доверял вам.
Но в том дилижансе вы встретились случайно: госпожа Головкина негласно
сопровождала нашего курьера.
– Его многие сопровождали, как я погляжу, – сухо проговорила
Мария. – Вы что же, и ему не доверяли?
– Он был предателем, – невозмутимо ответил Корф. – Я знал об
этом с самого начала. Он работал и на нас, и на Пруссию. Кстати, выяснили мы
это с помощью госпожи Головкиной – она является тайным сотрудником «Черной
канцелярии» [109], и сведения, нами оттуда получаемые, не имеют цены. Вот мы и
подставили негодяя англичанам. С помощью Николь… но она, разумеется, не знала,
что оказывает нам услугу, а честно отрабатывала свои фунты стерлингов.
Осуществить же всю операцию должны были мы с Евдокией Никандровной. – Он
отвесил старухе легкий полупоклон, и та улыбнулась ему снисходительно.
– То есть вы снова стали работать вместе? – спросила Мария.
Корф смущенно взглянул на нее.
– Мы с Симолиным не могли потерять такого прекрасного
агента. Разумеется, с документами Этты Палм вы сработали блестяще, но она
все-таки заметила ваше отсутствие, могла вас заподозрить. А для Евдокии
Никандровны ссора с вами стала настолько прекрасной рекомендацией, что
англичане схватились за нее обеими руками!
– Ссора? То, что она пыталась похитить меня и вас, чтобы
потом убить, – это вы называете ссорой? – прошептала Мария. – Как же вы могли…
Она осеклась, замотала головой.
Она не хочет ничего слушать! Что толку? Заранее ведь
известно, что скажет Корф: интересы дела, интересы России. А жизнь – жизнь ее и
Николь? Мария взглянула на уже застывшее окровавленное тело. А любовь?..
Нет. Этого нет. Этого не существует! Грош цена признаниям
Корфа, сделанным в предчувствии смерти, – ведь и заключенные под страхом смерти
способны возвести на себя напраслину!
Мария взглянула на стрелку, лежащую на полу, и пожалела, что
она не отравлена. Померещилось счастье хотя бы умереть любимой, да, видать, это
счастье не для нее.
Теперь хотелось лишь одного – оказаться как можно дальше
отсюда. Скрыться! Исчезнуть! Она ринулась прочь.
Выскочила за дверь – и столкнулась лицом к лицу с Гизеллой
д’Армонти.
Что она здесь делает? Зачем пришла? Подслушивала?
Но это все пустое. Главное – здесь близкий человек, в глазах
которого светится сочувствие и нежность. Это сестра Сильвестра, а только он, он
один во всем свете истинно любит Марию!
Она схватила Гизеллу за руку:
– Увезите меня отсюда! Поскорее! Пожалуйста.
