– Мужики проклятые ушли, но все добро разграбили, лошадей со
двора свели, припасы больше изгадили, чем приели. А какое бесчинье в комнатах
содеяли! – бесстрашно выкрикнул Никитич в лицо Аристову и схватил его за
грудки: – Презренный тать, разбойник!
Ну, это было уже слишком! Побагровев, набычась, Аристов
оторвал от себя старика и отшвырнул его с такой силой, что Никитич, пролетев
полкомнаты, ударился о стену – да так, что пейзаж, висевший на стене, сорвался
с крюка, и тяжелая деревянная рама пришлась углом по голове.
Никитич рухнул плашмя, дернулся раз, другой, вытянулся, и
Елизавете почудилось, что она видит, как светлая душа верного слуги оставляет
его тело…
Аристов подскочил к молодой женщине, схватил за руку,
потащил за собою, и потрясенной Елизавете даже не понадобилось притворяться,
будто у нее нет сил идти после болезни: ноги подкашивались, она вовсе упала бы,
забившись в слезах, когда б не поддерживала последняя надежда: Аристов –
поверил ли он ее лжи, забыл ли обо всем от ярости на Никитича, – но не стал
искать Лисоньку!
Теперь бы еще как-то дать знать Татьяне, чтоб воротилась в
дом господский, нашла оставленную там молодую мать с ребенком… Ах, если бы ее
провели мимо Силуяновой избы, если бы он сам или женка его увидали ее, сказали
бы о том Татьяне! А та уж сообразит, что делать!.
Елизавета не знала, что в ту пору Татьяны уже не было в
живых.
Глава 3
Аристов овраг
В погребе, куда Силуян привел беглецов окольной тропкою,
продираясь сквозь ночь, было тесно и так темно, что, даже подняв руки к лицу,
Маша не смогла их различить. А в глазах еще мельтешили огни факелов, зажженных
в селе, в ушах звучал возбужденный рокот толпы. Когда достигли Силуянова дома,
стоявшего последним в порядке, у самой околицы, и, охваченные крепкими,
ласковыми руками его жены, были препровождены в тайник, сопровождаемые жарким
шепотом: «Храни вас бог, ваши сиятельства, дитятки!», то затхлый, сладковатый
запах сена в погребе показался даже приятен, а сам погреб – уютным и
безопасным. Однако вскоре тут сделалось душно, тяжко. Вообразив, что в этом
тайнике придется просидеть, возможно, не один день, Маша ощутила такую тоску,
что едва сдержалась в голос не зарыдать. Ах, если бы матушка была здесь – или
хоть Татьяна обняла бы, успокоила!.. Маша потянулась во тьму, но цыганку,
которая только что была рядом, не нашла. Из противоположного угла доносились
всхлипывания и бормотание, и Маша, вслушавшись, поняла: Татьяна говорит что-то
Алешке, утешая, а тот мечется, рвется, стонет…
– Нет! Не могу! – вдруг воскликнул он тоненько и залился
слезами, и Маша с ужасом вспомнила: да ему же нипочем не выдержать долго в
такой тесноте и темнотище!
Эту Алешкину странность обнаружили случайно два года назад:
за какую-то провинность Вайда запер княжича в чулан, а спустя час, услышав
истошные крики, дверь отомкнули и нашли мальчишку в
полубеспамятстве-полубезумии от страха перед закрытой дверью и тьмой. Впрочем,
стоило Алешку выпустить, как ему сразу полегчало, и он лишь посмеялся над своим
испугом.
Потом князь с княгинею узнали, что недуг Алешки имеет
неудобопроизносимое научное наименование и, увы, неизлечим, поэтому его больше
никогда, даже при немалых шалостях, не сажали под замок, не запирали в чуланы и
погреба… до нынешней ночи, когда от этого заточения зависела его жизнь!
Алешке же, видать, сделалось совсем худо. Маша слышала, как
он бьется в руках Татьяны, всхлипывает, пытаясь одолеть свой страх, но тот
становился все сильнее, неодолимее – и вот вырвался сдавленный крик:
– Выпустите меня! Выпустите меня! – и следом послышался
грохот: это Алешка заколотил в стены кулаками.
– Алешка, тише! – шепотом вскрикнула Маша.
– Тише, ради бога, Алешенька! Погубишь всех! – подхватила
Татьяна, пытаясь удержать мальчишку, но страх удесятерил его силы: он всем
телом ударился о стену – и в ней вдруг открылась неширокая щель.
Это было невозможно, невероятно: Маша помнила, как громыхнул
задвинутый засов: вдобавок Силуян предупредил, что навалит на крышку погреба
вязанки сена. Как же Алешка смог?.. Но тут она разглядела бледные,
предрассветные звезды на небе и сообразила: не верхний люк открылся, а совсем
другая дверь. Наверное, тот потайной выход, ведущий на задворки, о котором
упоминал Силуян и о котором, по его уверениям, никто не знал. Чудеса! Ну
хорошо, Алешка мог учуять выход из гибельной тьмы, – но неужели тот выход был
не заперт? Или кто-то услышал шум и крики в погребе и открыл его? Кто же?
Силуян? Или…
Маша не успела додумать. Ее брат протиснулся в щель и исчез
во тьме.
– Стой! – раздался окрик. – Стой! Держи его!
Послышались топот, треск сломанных ветвей, крики… Погоня
удалилась было, наверно, потеряв след, вернулась.
Замелькали факелы, раздались недоумевающие голоса:
– Откуда он взялся, сила нечистая? Словно из-под земли
выскочил!
Рука Татьяны легонько, прощально коснулась Машиного лица, а
вслед за тем цыганка, словно тень, выскользнула из погреба и проворно задвинула
доску, прикрывавшую погреб. Она успела сделать только шаг – и оказалась
схвачена грубыми руками.
– Поймали! Гляди, Илья Степаныч! Поймали кого-то! –
закричали вокруг.
А старая цыганка всем ужаснувшимся существом своим ждала:
вот сейчас закричат, что нашли какой-то лаз… вот сейчас вытащат из укрытия
Машеньку! Но нет, все внимание толпы было обращено к ней, и мало-помалу Татьяна
смогла овладеть собой, помня только одно: во что бы то ни стало надо заставить
их забыть об исчезнувшем Алешке!
Звезды кололи ей глаза, ночь дышала в лицо. Ветер трепал
деревья, а Татьяна уже не понимала, то ли шелестят листья, то ли кровь шумит в
ушах. Тело как бы растворялось в этой тьме, холод растекался по жилам, и, едва
завидев невысокого человека, перед которым подобострастно расступались другие
мужики, даже не разглядев его лица, Татьяна выпалила:
– Тогда у тебя голова болеть перестанет, когда с нею
простишься! – И только потом увидела, что голова его обвязана капустным листом
– от похмелья, а лицо и впрямь искажено гримасой боли.
