К виску офицера приставили пистолет и предложили выбор:
кричать «Vive la nation!»
[113] или умереть. Сквозь слезы он прокричал
требуемое.
– Хорошо, хорошо! – порадовались бунтовщики. – Ты добрый
француз, ступай куда хочешь. Впрочем, постой: объясни нам только, что такое
нация?
Офицер растерялся. Он и сам толком не знал.
Спросили второго задержанного. Тот усмехнулся в лицо
бунтовщикам и объяснил, что nation, а также «Liberté,
égalité, fraternité!»
[114] – это такие штуки, ради
которых люди перерезают друг другу глотки. Держался он при этом вызывающе, чем
возбудил всеобщую ненависть. Ему предложили для спасения жизни крикнуть:
«Aristocrates а la lanterne!»
[115] – вполне возможно, что сей рефрен революции
прозвучал тогда впервые…
Пленник вновь издевательски усмехнулся:
– Чтобы крикнуть это, мне нужно сделаться такой же грязью,
как ты, – сказал он предводителю бунтовщиков, высокому черноусому человеку с
перемазанным лицом, одетому в крестьянский камзол из толстого дикого
[116]
полотна, давно уже утратившего свой первоначальный цвет. И все же человек этот
мало напоминал крестьянина.
– Сделаться грязью? Да будет так! – выкрикнул он с
ненавистью – и по его сигналу началась расправа.
Пленника, жестоко избитого, вываляли в грязи и, в упоении
крича: «Аристократов – на фонарь! Аристократов – на фонарь!» – вздернули за
руки на дерево. Предводитель мятежников разрядил в него свой пистолет.
Какой-то простолюдин кинулся было на выручку, да его так
отходили, что он остался в беспамятстве лежать на мостовой.
Тут наконец показался полицейский полк, брошенный на
восстановление порядка. Его встретили градом камней, вывернутых из мостовой,
топорами, пистолетной стрельбой…
Полиция открыла прицельный огонь. Бунтовщики были сметены и
обратились в бегство. Полицейский лейтенант насчитал 130 убитых и 350 раненых.
Среди последних были молодой офицер и тот самый простолюдин.
Придя в себя, он начал искать труп пленного, но узнал, что
предводитель бунтовщиков под шумок приказал снять тело с дерева и бросить его в
Сену, что и было тотчас выполнено.
Простолюдином, пытавшимся защитить аристократа, был Данила,
который, побуждаемый непонятным беспокойством, украдкой последовал за бароном,
шедшим в особняк де Монжуа. От него-то и узнали Симолин и Мария о гибели Корфа…
Этот первый бунт вскружил головы парижан: они узнали «вкус
крови». На следующее утро в предместье Сент-Антуан рабочие, жившие до этого
происшествия очень мирно, носили по улицам на носилках трупы, говоря:
– Эти люди хотели защитить Родину; граждане, нужно отомстить
за них!
А найти тело Корфа так и не удалось. И Сена не выбросила его
на берег… На месте расправы отыскались только синие шелковые лохмотья – что
осталось от камзола Корфа. Это и похоронили на маленьком кладбище близ
пригородного монастыря Сент-Женевьев. Мария предпочла именно его, кладбище не
было заковано в мрамор и гранит, как другие в Париже, а холмиками, поросшими
травой, напоминало русские погосты. Над лохмотьями кафтана был насыпан такой же
холм, а сверху поставлен крест и положена небольшая плита с надписью
по-французски: «Le trait est dans mon coeur» – «Его след в сердце моем». Это
было правдой – единственной истиной, которую исповедовала теперь Мария.
Глава 27
Точки над i
Прошел год. Угасшая душа Марии лишь слабыми содроганиями
отзывалась на те глубинные толчки, которые сотрясали страну. Казалось, ничто
уже более не могло задеть Марию, поколебать то состояние оцепенения, в которое
она была отныне погружена, однако даже ей порою казалось, что она постепенно
переселялась из Парижа в совсем другой город, а из Франции – в другое
государство.
Революция во Франции свершилась, и королевская власть была
уничтожена. Взятие и разрушение Бастилии, которые сопровождались убийствами,
вызывающими у нормальных людей лишь отвращение, ознаменовались народным
праздником: над окровавленными камнями Бастилии красовалась надпись: «Здесь
танцуют!» Отныне глава французской монархии соглашался на все, что требовал от
него народ – требовал жестоко, разнузданно и варварски. Отрубленные головы
«угнетателей» носили по улицам, составлялись новые списки жертв – это было
убедительным доводом! Король поневоле сделался покладистым.
«Полнейшая и беспримерная анархия продолжает приводить
Францию в состояние полнейшего разрушения. Нет ни судей, ни законов, ни
исполнительной власти, и о внешней политике настолько нет речи, как будто это
королевство вычеркнуто из списка иностранных держав. Национальное собрание,
по-видимому, раздирается на части враждебными друг другу кликами. Король и
королева содрогаются в ожидании неисчислимых последствий революции, подобной
которой не знают летописи» – так писал Симолин в своем донесении от 7 августа
1789 года.
Собственно, обо всем происходящем Мария узнавала именно от
Симолина: она жила затворницей, и донесения русского посольства были
единственным источником сведений о событиях в стране. Все письма теперь
проходили через руки Марии: ни одно не переправлялось незашифрованным, а этим
она как раз и занималась – ибо прежде то было делом Корфа. Барон и всегда-то
настаивал на шифровке каждой исходящей в Россию бумаги, ибо захват и ограбление
курьеров противной стороны были в ту пору едва ли не основным средством
разведки. Теперь это стало жизненной необходимостью, ибо не только в сведениях,
но и в нелицеприятных оценках их содержалась великая опасность: за одно смелое
или даже неосторожное слово против революции и ее вождей люди лишались жизни, и
хотя граф Анри де Монморен все еще оставался министром иностранных дел, по мере
сил своих пытаясь соблюдать дипломатический декорум с посольствами, руки у него
были связаны таким же страхом смерти, который опутал теперь всю Францию.
