Когда-то, давным-давно, мать, ворожея цыганская, наворожила
Татьяне смерть, если та посулит смерть другому человеку; и с тех пор, гадая,
она никогда не забывала об этом предсказании и даже нарочно лгала людям, если
видела на их лицах печать скорой кончины. И вот теперь настал ее час! Потому
что не вернуть ни одного сказанного ею слова, не обратить вспять пророчество…
Но собственная жизнь в глазах Татьяны была слишком малой ценой за спасение
Алешки, Машеньки и Елизаветы, а потому цыганка бестрепетно смотрела, как
медленно, невыносимо медленно вытаскивает Аристов саблю из ножен, как заносит
ее, опускает… Свист разрезаемого сталью воздуха показался ей оглушительным; но
прежде, чем смертоносное лезвие коснулось ее шеи, неким тайным зрением Татьяна
успела увидеть виновника всех их последних бедствий, того, кто станет бичом и
проклятием для Елизаветы и ее семьи еще на долгие, долгие годы. Ох, как много
открылось ей в это роковое мгновение, да вот беда – рассказать о том было уже
некому… некогда.
Обезглавленное тело ее упало на доску, прикрывавшую тайник:
в последнем усилии жизни Татьяна защитила Машу от преследователей.
* * *
А Маша ничего этого не знала… Ночь проведя в слезах и
боязни, она наконец забылась сном, но, чудилось, почти сразу ее разбудил
тревожный шепот Силуяна:
– Проснитесь, барышня! Выходите поскореичка!
Утро было в разгаре, свет высокого солнца ослепил Машины
глаза.
– Ох, Силуян, – сказала она жалобно, – брат мой убежал
неизвестно куда, и Татьяна ушла следом. Где они, знаешь ли?
Силуян отвел глаза.
– Ничего не слыхал, кроме шума, и участь их мне неведома.
Будем молиться, господь милосерд, – уклончиво отвечал он. – А пока идите в дом,
покушайте да переоденьтесь, и нынче же я вывезу вас из деревни.
– Прямо средь бела дня? Что-то случилось? – насторожилась
Маша; и Силуян старательно улыбнулся:
– Чему ж еще случаться? И так бед довольно. А нынче уехать
нам удобно, потому как к полудню народишку велено собраться на площади у
околицы… на сходку… – Он говорил запинаясь, словно опасался сказать лишнее. –
Вот мы и улучим миг – и на свободу-то и выскользнем.
В избе на столе были хлеб и молоко, и Маша, несмотря на
волнение, с охотой принялась за еду. Потом Варвара провела ее в бабий кут
[11],
где на лавке лежали приготовленные рубахи и сарафан, чистые, выкатанные,
пахнущие речной свежестью и бывшие почти впору Маше, разве только чуть
длинноватые. Варвара помогла ей переодеться, заплела пышные, кудрявые, как у
матушки, волосы в тугую косу, убрала пряди ото лба, а высокий, серьезный лоб
прикрыла цветной тесьмою.
Что-то зашуршало за печкой – и Маша увидела двух девочек ее
лет или чуть помладше, которые, таясь, разглядывали гостью. Сразу полегчало на
душе при виде этих румяных, круглых лиц. Завидев ее улыбку и сообразивши, что
бранить их никто не станет, девочки выбрались из-за печи. Они были одеты в
точности как Маша, обе русоволосые, но сероглазые.
Варвара, увидев дочек рядом с барышней, невольно всплеснула
руками:
– Воля твоя, господи, все три – ну как одна! Отец, ты бы
поглядел! И впрямь, бог даст, – выберемся неприметно.
Силуян отодвинул занавеску, поглядел, кивнул одобрительно,
но улыбка не могла скрыть тревоги, затаившейся в его глазах: кто-то шел по
двору! Варвара приникла к волоковому оконцу и тут же отпрянула, схватившись за
сердце.
– Свят, свят, свят! Прячьтесь, барышня, милая моя!
Маша со страху не смогла двинуться с места, и Силуяновы
девчонки схватили ее за руки с двух сторон, потащили было за печь, прятаться,
да не успели: дверь распахнулась, двое мужиков, на вид пугачевцы, вступили в
избу.
– Ты, что ли, бондарь Силуян? – не перекрестясь и не
поздоровавшись, спросил один из них.
Силуян прижал шапку к груди, кивнул, не в силах слова
вымолвить. Глаза его сторожили каждое движение незваных гостей. Варвара
неприметно отступила, заслоняя собой замерших у печи девочек.
– Твоя, что ль, телега во дворе? Ехать куда навострился? –
грозно вопрошал первый мужик, в то время как второй без спроса ухватил со стола
горшок, да молоко все оказалось уже выпито, и он, сплюнув, швырнул горшок на
пол (разлетелись во все стороны осколки), потом схватил краюху и принялся
громко жевать. Варвара всплеснула руками, но не сказала ни слова.
– А тебе что за дело? – разлепил наконец высохшие губы
Силуян.
– Поговори у меня! – рявкнул первый мужик. – Куда ехать
готовился, спрашиваю?
Хозяин молчал. Второй мужик от такой отчаянной Силуяновой
дерзости даже перестал жевать и, отложив недоеденную краюху, потянул из ножен
саблю. Варвара торопливо перекрестилась, а сестры стиснули Машины руки.
– Ты что, ума решился? – спросил первый мужик с некоторой
даже растерянностью в голосе: верно, не знал, как быть со строптивым хозяином.
– Решишься тут! – мрачно усмехнулся Силуян. – Тебя не
поймешь: то молчи, то говори. Семь пятниц на неделе!
– Ладно, – ухмыльнулся мужик. – Говори давай.
Силуян пожал плечами:
– Ну, моя телега. Ехать же к тетке мне нужно, в Караваево.
Хворает тетка, просила наведать ее, да чтоб со всем моим семейством.
– Никуда не поедешь. Всем же велено быть в полдень на сходе
– и не моги ослушаться!
– Так ведь тетка же… – неуверенно возразил Силуян.
Однако мужик вновь принял грозный вид.
– Не помрет твоя тетка. А ты за ослушание схлопочешь плетей
от нашего атамана, не то и вовсе с головой простишься.
Силуян только руками развел. Потом обернулся к жене:
– Так и быть, я пойду с ними, а ты, Варя, гляди, тетку не
обидь: поезжай к ней с дочками, да будьте там потише, не ерепеньтесь перед
старухой, посматривайте, когда гроза пройдет…
Смысл его иносказаний был до того прозрачен, что Маша вся
сжалась: вот сейчас набросятся на него с допросом! Его и впрямь перебили –
первый мужик опять разъярился:
– Ох, договоришься ты у меня! Ох, добрешешься! Или оглох на
старости лет? Я ж сказал: всех собрать до едина велено, стара и мала. Все
ступайте на сход!
– И дочек брать?! – ужаснулась Варвара.
