Губы их слились, но Маше приходилось приподниматься на
цыпочках, поэтому Григорий легко приподнял ее и, шагнув в сторону, посадил на
грубо сколоченный стол. Теперь лица их оказались на одном уровне, и Маша так
самозабвенно отдалась бесконечному, сладостному поцелую Григория, что даже не
замечала, что его руки осторожно подняли ее юбки и гладят ноги, поднимаясь все
выше и выше колен, ласково, но настойчиво вынуждая ее подчиняться. Она сидела,
он стоял перед ней; и вдруг какое-то резкое, непонятное движение его заставило
Машу откинуться на локти, вскрикнув от боли. Но Григорий, не отрываясь от ее
губ, навалился сверху, тяжело дыша, больно придавливая Машу к неструганому
столу. Это было нестерпимо, она мечтала только об одном – вывернуться,
оттолкнуть его, но он словно пригвоздил ее к доскам, и губы его уже не были
нежны – как и в первый раз, он искусал ее губы в кровь.
Наконец Григорий оторвался от нее, но еще какое-то время
стоял, опираясь на стол и тяжело дыша.
Она медленно подняла отуманенный взгляд, уставилась в лицо
Григория, ожидая найти в нем отсвет прежней нежности и любви, но черты его были
безразличны. Рот вдруг расплылся, и Григорий сладко, с подвывом зевнул.
– Ух, вздремнуть бы сейчас! – с усилием выговорил он. – Ох,
мочи нет! Ноженьки подкашиваются! – Он засмеялся, отвернувшись от Машиного
испуганного взгляда. – Ну что, вздремнем чуток? Отдохнешь – или сразу пойдешь к
мужикам, пока печурочка не остыла?
Маша смотрела на него, не веря своим ушам.
Что он такое говорит? Куда девался тот Григорий, который
несколько минут назад готов был жизнь за нее отдать? Этот – другой: сытый,
торжествующий… И это не было торжеством счастливого любовника, наконец-то
вознагражденного. Сей безродный приемыш наслаждался как личным реваншем тем,
что обладал графинею! Да он и пальцем не шевельнет, вдруг поняла Маша, когда
ватажники распнут ее на этом же самом столе! Отсидится в уголке, а не то
улизнет втихаря!
Эта догадка была так ужасна, так позорна, что силы вдруг вернулись
к Маше. Нет, Григорий и не собирался драться с разбойниками! Он просто хотел
получить с Маши свое, а что будет с нею потом – ему безразлично.
И ей вдруг тоже стало все безразлично.
– Не надейся, что тебе все это с рук сойдет, – процедила
Маша. – Я им расскажу, как ты меня первым взял, как обманом то́ получил,
что им досталось бы. А потом, когда вернусь в имение, скажу князю, чтоб тебя
плетьми драли, пока не издохнешь!
Но Григорий не слышал ее последних слов. Он хохотал,
покатывался со смеху, с трудом выталкивая из себя слова:
– Им рас-скажешь? Мол, я первым был? Им бы досталась?! Ох,
не могу! Нашла, чем пугать!
И он снова залился смехом, да таким громким, что Маша не
сразу расслышала крики за стеной, а потом – выстрел. Выстрел!..
Маша враз ожила, кинулась к окошку, рванула ставень и
высунулась, не думая об опасности, уже почти зная, что увидит! Она в глубине
души все время надеялась: добежит Эрле до дому, увидят ее без всадницы – и
поймут, что беда приключилась, и, зная, по каким тропам любит ездить Маша,
бросятся искать ее. И вот, вот же…
Верхом на Звере, с пистолетами в обеих руках, сабля за
поясом, управляя только коленями, Алексей вылетел на поляну, отчаянно выкликая
имя сестры. Разбойники в панике метались вокруг избы.
– Я здесь! Я здесь! – закричала Маша, смеясь и плача
одновременно.
Алексей выстрелил дважды и, отбросив пистолеты, выхватил
саблю. Два разбойника упали замертво, третий юркнул в кусты. Оставшиеся двое
носились по поляне, уворачиваясь от сабли Алексея и от страшных копыт Зверя.
Одного достал Алексей, второго сшиб конь. Первый разбойник лежал недвижимо,
залитый кровью, а другой, привстав на колени, вцепился в свою рыжую, косматую
шевелюру и… вдруг сдернул ее с себя вместе с бородой.
– Барин, помилосердствуйте! – выкрикнул он в ужасе. – Это я!
Павлуха!
Алексей успел осадить коня и ошеломленно смотрел в лицо
парня, который оказался вовсе не рыжебородым злодеем, а перепуганным,
русоволосым и кудрявым егерем из команды Григория.
* * *
Алексей еще оставался неподвижным, а в Машином обостренном
страданиями уме вмиг сложилась и обозначилась вся зловещая картина
предательства, замышленного и осуществленного Григорием. Но думать об этом
сейчас не было времени. Она метнулась к двери и с неожиданной силой отодвинула
в сторону засов, успев выскочить на крыльцо прежде, чем Григорий опомнился и
кинулся вслед.
Алексей увидел ее и невольно ослабил крепко натянутый повод.
Зверь не удержался в дыбках и обрушил передние копыта прямо на голову Павлухи,
с хрустом проломив ее.
У Маши подкосились ноги, она покачнулась – и упала бы, когда
б не поддержал под руку Григорий. Но хватка его была жестока, немилостива, и
пуще боли в заломленной руке отрезвило Машу ледяное прикосновение стали к
горлу.
– Стой тихо, – прошептал Григорий, и она замерла.
Вид сестры, застывшей на крыльце с обнаженной грудью, в
рваной юбке и с лезвием у горла, потряс Алексея еще пуще, чем смерть Павлухи.
Он осадил коня и тяжело слез с него, выронил саблю, но даже
как бы и не заметил этого, а медленно побрел к избушке, безоружный; и когда
Маша поняла, какую великолепную мишень представляет сейчас ее брат, она
невольно застонала. Этот жалобный стон и вырвал Алексея из оцепенения.
Остановившись в двух шагах от крыльца, он крикнул властно:
– А ну, пусти-ка ее, Гринька!
Это полузабытое, детское, пренебрежительное прозвище
заставило Григория на миг потерять уверенность в себе. Нож в его руке дрогнул,
опустился… но только на миг. Григорий тотчас овладел собою и держал Машу
по-прежнему крепко.
Алексей покачал головой.
– Что ты с ней сделал, тварь? – тихо спросил он.
Григорий прошипел-просвистел в ответ сквозь стиснутые зубы:
– Что хотел, то и сделал.
Алексей на миг зажмурился, но, когда открыл глаза, голос его
звучал по-прежнему холодно и спокойно:
– Как же смел ты решиться на такое лютовство? Или не знаешь,
что ждет тебя за это?
– Как – что? – ухмыльнулся Григорий. – Под венец графиня
молодая со мной пойдет, чтоб позор свой прикрыть. Статное ли дело –
распечатанной девкою остаться?
Брат и сестра обменялись взглядами, и Алексей сказал то, что
прочел в ее глазах:
– Да она скорей умрет, ты разве не понимаешь?
