– Ну что же, гражданин, – ее передернуло от отвратительного
вкуса этого слова, – вы прекрасно знаете: я – русская, я подданная ее
величества российской императрицы Екатерины Алексеевны, – а значит, могу себе
позволить убеждения иные, чем у вас и ваших кузнецов. Не вижу оснований
задерживать меня, а тем более – ломать мою карету. Извольте следовать своим
убеждениям, а мне предоставьте следовать своим – и своей дорогою!
– Как бы не так!
Оба содрогнулись, точно при грохоте выстрела: злющая
горничная, девка из Мон-Нуара, вскочила на подножку кареты и теперь стояла,
пригнувшись, точно кошка, готовая к прыжку, осыпая обоих отборной бранью.
Что и говорить, в моде у дам того времени были резкие и даже
грубые манеры, но эта девка выражалась уж вовсе по-площадному, то есть
настолько грязно, что Мария невольно заслонилась от нее ладонями.
А гасконец весело посмеивался, словно появление злобной
девки было лишь удачным продолжением шутки:
– Я был так увлечен беседой с тобою, гражданка, что не успел
сообщить: именем французского народа мне предписано арестовать тебя!
– Арестовать?! – вскричала Мария – и ей эхом отозвалась
девка:
– А-рес-то-вать?! Эту шлюху? Эту поганую аристо?
[4] – И,
высунувшись из кареты, она завопила: – Вы слышали, друзья?! Он хочет арестовать
пособницу австриячки! Нет, братья свободы, не допустим этого! Не допустим!
И Мария ахнуть не успела, как ее вырвали из рук офицера,
вытолкнули из кареты и бросили на дорогу. Девка уселась на нее верхом,
вцепилась в распустившиеся волосы и закричала:
– Клянусь, она не доедет до тюрьмы! В петлю ее! Повесить!
Словно темный туман окутал все вокруг – это был смрад
немытых, разгоряченных тел.
– В петлю аристо! – раздавались дикие голоса. – Повесить ее,
повесить!
– Опомнитесь, граждане! – вмешался наконец-то офицер. – У
меня приказ Конвента. Это соучастница преступления, нам нужны ее показания…
Но в голосе офицера не было твердости, и мятежники не
обратили никакого внимания на его слова, только девка, исступленно дергая Марию
за волосы, выкрикнула:
– Показания?! На черта нужны ее показания, если булочник
Капет [5] уже схвачен? Ее место у тетушки Луизы
[6] но у той и так много
поживы. Зачем ждать? Доставим себе удовольствие! В петлю ее! В петлю!
И снова на Марию накатилась тьма, ударяя по глазам
отдельными просверками: разинутые в крике рты, связанный Данила, неловко
привалившийся к боку кареты, а в глазах его – ужас; озабоченное лицо гасконца –
он пытается остановить толпу, но люди, опьяненные жаждой крови, спорят, кричат,
беснуются; девка, задрав юбку, скачет перед офицером, виляя голыми бедрами,
визжит, хохочет, слова сказать не дает; и вот уже все хохочут, и офицер тоже
смеется и наконец-то, махнув рукой, грубо хватает девку, лапает, целует… Он
согласился, он сдался – и отдал им Марию.
Они повесили бы ее сию же минуту, но оказалось, что в спешке
не захватили с собой веревки.
* * *
Мария немало прожила во Франции и знала, что этому народу,
как никакому другому, свойственна врожденная склонность к беспорядку. Погнались
вот за беглянкой, желая непременно ее повесить, – да забыли о веревке. Однако
это желание – повесить, непременно повесить! – настолько овладело их
взбудораженным сознанием, что никто даже не вспомнил о пистолетах, из которых
можно застрелить пособницу австриячки.
Словом, судьба подарила отсрочку: сгонять за веревкой в
Мон-Нуар вызвалась девка (ее по иронии все той же насмешницы-судьбы звали Манон
[7])
, а без нее, словно она была тем кресалом, которое распаляло мужчин, они
сделались посмирнее и, оставив в покое пленников, с упоением принялись грабить
карету.
Вытащили сундуки, корзины, содрали бархатную и шелковистую
обивку… Мария с Данилой встревоженно переглядывались. Разумеется, не о багаже
были их тревоги, но пока, к счастью, никто из грабителей не орал истошно и
торжествующе, не выскакивал на дорогу, прижав к груди заветную шкатулку.
Наконец из разоренной кареты вылез последний крестьянин с пустыми руками и
недовольным лицом. Главного так и не нашли.
Корзины с припасами тотчас распаковали и невдалеке, на
полянке, устроили пирушку. Мария и Данила снова переглянулись. Ну, если не
теперь, то уж и никогда! Прикусив губу до крови, Мария сумела-таки вызвать на
глаза подобие слезинок и закричала как могла жалобнее:
– Господин офицер! Во имя неба, выслушайте меня!
Офицер тоже направлялся к раскинутым скатертям. Досадливо
оглянувшись на Марию, он процедил сквозь зубы:
– Я ничего не могу сделать для вас, баронесса. Молитесь –
пусть бог дарует вам последнее утешение.
– О том я и прошу! – вскричала Мария. – Позвольте мне
помолиться, как того требует моя вера! Мы, русские, – православные, и наше
последнее обращение к богу требует уединения и полумрака. Позвольте мне войти в
карету, собраться с мыслями, вверить господу душу мою…
В глазах гасконца вспыхнуло любопытство:
– Да, я что-то такое слышал. Вы, русские, – прямые потомки
монголов и до сих пор остались идолопоклонниками. – Он задумчиво оглядел Марию.
– Ну что ж, эту последнюю малость я могу вам позволить.
Офицер судорожно сглотнул, рывком поднял Марию и втолкнул ее
в карету.
– Молитесь, – сказал он. – Молитесь, баронесса! – И прикрыл
за нею повисшую на одной петле дверцу; шелковые шторы были сорваны, однако
кожаная обтяжка пока осталась нетронутой.
Мария рухнула на колени, шепнула, зная, что Данила ее
слышит: «Уповай на господа!» – и с трепетом воззрилась на пол. Оказалось, что
грабители облегчили ей задачу – иначе как со связанными руками отодрать
обшивку, чтобы обнажить доски? А теперь ясно видна заветная планочка – чуть
темнее других. Мария нажала на нее, чуть повела вперед – и в полутьме,
пропахшей потными мужскими телами, потянуло легким, сладковатым дуновением из
открывшегося тайника.
