Елизавета и Маша вновь остолбенели, уставясь друг на друга.
Вот уж воистину: вся юность его воротилась к нему! Боже мой, боже… И эти
бесповоротные слова: «Я мечтал о любви, а меня поймали, как дурака! Мною
пользовались, как куклою без чувств и мыслей!»
Маша беспомощно взглянула на дверь, ведущую в опочивальню,
и, рухнув на ковер, беззвучно заплакала, затряслась всем телом, забилась вся…
Елизавета кинулась было к ней, да тетушка удержала.
– Погоди рыдать! – проговорила она. – Не до того теперь!
Делать что-то надо, ты понимаешь?!
Легко сказать… Больше всего на свете Елизавете сейчас
хотелось бы сделать вот что: велеть заложить какую ни есть карету – и умчаться
с Машенькой подальше отсюда, в родимое, любимое Любавино, довериться судьбе…
нет, судьбе нельзя доверяться, ее руки жестоки, немилостивы, коли она завлекла
любимое ее дитя в такую пропасть!
«О боже, помоги, подскажи, как быть?!» – всем существом
своим взмолилась Елизавета.
Уязвленная болью в самое сердце, она встала так порывисто,
что тяжелые складки ее платья опрокинули маленький резной столик, на котором
лежала книга – кто-то читал ее здесь, да забыл.
Шепотом чертыхнувшись, Елизавета подняла столик, потом
книжку, безотчетно, по привычке, взглянув на переплет. «Тристан и Изольда»,
старинный рыцарский роман… Чудесная книга, сколько раз ее перечитывала
Елизавета. Образы невольно всплывали в памяти. Вечная, неизбывная страсть;
верность; предательство; любовь и смерть, Тристан, Изольда, любовный напиток,
самоотверженная Бранжьена, добрый король Марк…
Ее вдруг в жар бросило от внезапной догадки!
– Боже мой… – прошептала княгиня. – Я знаю! Король Марк!.. Я
знаю, что делать!
Глаза Елизаветы и Евлалии Никандровны встретились, и княгиня
с изумлением поняла, что тетушка думает о том же, что и она.
* * *
Комнаты все были устланы коврами, но старый паркет рассохся,
а потому негромко, вкрадчиво поскрипывал под шагами, особенно если они были так
тверды и решительны, как те, в которые с трепетом вслушивалась Маша.
Она сидела среди белоснежных вышитых подушек пышной, мягкой
постели, и ей чудилось, что кровать под ней мелко трясется. На самом же деле
дрожь била Машу. Ее волосы, совсем недавно струившиеся по плечам, сейчас были
заплетены в косу; маняще-розовые, кисейные пеньюар и чепчик заменены на белые,
льняные, едва-едва украшенные прошвами.
– Слишком уж соблазнительный у тебя вид, – неодобрительно
заметила тетушка полчаса назад, после того, как все уже было тщательно
продумано. – Нельзя допустить, чтобы он так вот сразу на тебя накинулся. Проще
следует выглядеть, поскромнее!
Они с Елизаветой стояли, уперев руки в боки, и придирчиво
оглядывали Машу. А та чувствовала себя дура дурою – как и подобало актерке,
играющей роль, которой она не знает, в пьесе, развязка которой неведома. И в
этот миг Маша почувствовала даже неприязнь к матери, которая во имя приличий
вынуждала дочь совершать поступок малопристойный; она едва не взбунтовалась
против всей этой затеи, однако тотчас же поняла, что ей не выстоять против
объединенной решимости двух женщин, естественным свойством натур коих была воля
к победе – во что бы то ни стало, какой угодно ценой… даже если потом
выяснится, что победа сия как бы даже и не была надобна.
Она подумала, что, бледная от страха, в этом белом, наглухо
закрытом одеянии похожа не на невесту, ждущую жениха, а на покойницу в саване.
Однако наряд сей был предпочтен не только лишь из соображений скромности, а и
потому, что оказалось в Машином гардеробе два таких, одинаковых, пеньюара и
чепца.
– Времени тратить на переодевания не стоит, – говорила
графиня Евлалия с видом полководца, обдумывающего очередную стратегму.
Елизавета кивала, во всем с теткой согласная, а Николь только улыбалась
краешком губ, принимая из рук графини невинно-белые одежды…
Да уж, подумала Маша, вид у нее сейчас, должно быть, столь
же невинный, как у повешенного убийцы! И, стиснув на груди руки, она
взмолилась, не зная, какого святого призвать в покровители обмана. Она молилась
своей судьбе, чтобы та помогла ей пройти испытание этой ночи.
Дверь приотворилась – в спальню вошел Димитрий Васильевич со
свечою в руке. Сквозняк пригнул пламень, Димитрий Васильевич заслонил свечу
ладонью. Его лицо озарилось, и сердце Маши глухо и больно стукнуло: никогда его
тонкие черты не казались ей более красивыми… и более суровыми!
Димитрий Васильевич был в синем шелковом шлафроке
[31], и
Маша увидела, что в синих отсветах сделались пронзительно синими и глаза его, а
тонкая ткань как нельзя более выгодно обрисовывает широкие плечи и стройный
стан.
Он подошел к кровати и поставил свечу на столик рядом с
огарочком, который только и оставила себе Маша, дожидаясь часу свершить свое
преступление.
Димитрий Васильевич молча, с легкой улыбкою смотрел на
молодую жену, и Маша, чувствуя, как запылали под этим пристальным, ласковым
взглядом ее щеки, чуть отклонилась в тень бархатного полога.
– Ты похожа на видение, – сказал Димитрий Васильевич,
удерживая ее за руку и начиная медленно перебирать пальцы. – Сейчас мне
кажется, что все эти долгие годы я видел тебя во сне, но никогда не верил, что
он может сбыться.
Маша разомкнула пересохшие губы, пытаясь хотя бы улыбнуться
ему, но не смогла. А уж о том, чтобы взглянуть в его глаза, – о том и речи не
было!
Но он, казалось, не ждал ни взгляда ее, ни ответа, сидел на
краешке кровати, не делая попытки приблизиться, и поглаживал ее руку. Он всего
лишь перебирал пальцы Маши и смотрел на нее, однако тепло, исходящее из его рук
и глаз, проникло в ее ледяную ладонь и согрело все тело. Ей хотелось сидеть так
вечно, с полузакрытыми глазами, ощущая его ласку, как солнечный пригрев в
пасмурный ветреный день… Но вот пальцы Димитрия Васильевича скользнули по ее
руке чуть выше, к локтю, и сердце Маши бешено забилось.
– Прошу вас, Ди… – она не осмелилась выговорить его имя, –
прошу вас, мне хочется пить!
– Охотно услужу вам, моя радость. – Нежность его голоса и
это слово заставили ее глаза увлажниться. – Вы хотели бы выпить вина? А может
быть, просто воды?
– Вон там, на столике, – испуганным кивком указала Маша, –
кувшин с… такая кисло-сладкая настойка, клюквенная. Она хорошо освежает.
