Она лежала, касаясь щекой острых осколков багета, но не
чувствовала боли. Последние слова Корфа своей обдуманной жестокостью потрясли
ее до глубины души. Робкая, зарождающаяся любовь, ревность, стыд и раскаяние –
все это исчезло, все сгорело в пожаре нового, неодолимого чувства. Ненависть
властно овладела всем ее существом, не оставляя места ни для чего другого.
Она знала, что будет ненавидеть мужа до конца дней своих.
Глава 8
В далекие странствия
Маша родила в мае 1780 года. Срок свой она переходила чуть
не на полмесяца и была рада этому несказанно! Все равно люди должны были
считать дитя недоношенным – предполагалось ведь, что оно зачато в исходе
сентября, когда свершилась свадьба с бароном Корфом. Так что чем позже роды,
тем лучше.
Их с матушкой поспешный отъезд из Санкт-Петербурга после
объяснения с бароном был похож на позорное бегство – или следование в ссылку.
Да уж, натерпелись стыда!.. Маша вообще не знала, как бы пережила эти муки,
если бы не матушка. Жизнь приучила Елизавету на переживания попусту сердца не
тратить: ежели дело поправимое, то надобно все силы употребить, чтоб его
поправить; ну а ежели безнадежно, так чего зря надрывать душу? Случившееся же с
дочерью, едва остудив дорожным ветром пылающие от стыда щеки и поразмыслив,
княгиня перестала полагать делом безнадежным и несчастным. Да, тяжело, да,
кажется, невыносимо – только легкие умы уверены, что все легко! – однако это
лучший из возможных выходов. Барон-то Димитрий мог не ограничиться теми
жестокими словами, которые пришлось выслушать его молодой жене, а потом и
Елизавете с графинею Евлалией. Он вправе был и к святейшему Синоду за
разрешением на развод обратиться, а уж тут огласки и позору истинного было бы
не избежать – Машенькино имя сделалось бы навеки запятнанным… А так, ну что ж,
все обошлось и осталось сокрытым в своей семье. И еще счастье, благодарила бога
Елизавета, что возлюбленный муж ее никак в сем предприятии замешан не был!
Случись он в России в пору сватовства и всего, что за ним последовало, – не
миновать ссоры посерьезнее, а то и дуэли! Все-таки, что ни говори, а против
женщин никакого иного, кроме слов, не сыщешь оружия… слова же, хоть и больно
ранят, со временем забываются. Вот на это самое, на время, и надеялась пуще
всего Елизавета как на лучшее лекарство для воспаленных умов и разбитых сердец.
Пока Маша проклинала свою горькую судьбу и не находила
ответа на вопрос, который терзает от веку всех страждущих: «За что и почему
именно на меня обрушился вышний гнев, за что?!» – Елизавета только и могла, что
побуждать ее к терпеливому ожиданию срока родин. Она хорошо помнила, как искала
душою утешения у не рожденного еще ребеночка своего, хотя Машенькиного отца
едва ли меньше ненавидела, чем та ненавидела Гриньку.
Ребенок – мальчик – родился мертвеньким после тяжелых,
мучительных материнских судорог: ее тело не пролагало дитяти путь к жизни, а
извергало его, как нечто пагубное и страшное.
Конечно, нельзя было допускать, чтоб Маша так долго
переходила нормальный срок, и случись в ее жизни все иначе, не будь сие дитя
плодом злодейства, уж давно позвала бы Елизавета опытную повитуху, чтобы та
вызвала роды нарочно. А теперь, глядя на убогонькое, крошечное тельце –
нездорово мал был ребеночек, княгиня с дочерью еще втихомолку радовались, что
беременность явно себя не обличает, – Елизавете оставалось лишь казниться, что,
оберегая честь дочери и, вероятно, честь барона Корфа, она взяла грех на душу и
пусть невольно, бессознательно, но загубила ребеночка… Несколько утешили ее
искренние слова дочери: «Слава богу!» – и ее исполненные облегчения, а не
жалости слезы. Однако обе они знали, что отныне в синих блуждающих огоньках,
кои мерцают в лесу и на болоте по ночам (а ведь всем известно, что в них
воплощаются души детей, умерших некрещеными), им будет мерещиться укоряющий
взор младенца, неповинного в грехе отца и печали матери, умершего безымянным,
даже не успев хоть одним глазком взглянуть на божеский мир.
Итак, вроде бы все уладилось к общему спокойствию. Но
недолго Елизавета пребывала в этом блаженном заблуждении! Не прошло и двух
дней, как Машенька, опамятовавшись и поразмыслив, рано утром вбежала в
опочивальню матери – еще покачиваясь от слабости, – и выкрикнула:
– Так, значит, все было зря?!
И Елизавета не нашлась, что ответить…
Неужели и впрямь? Да если бы знать, чем все закончится, не
лучше ль им с Машей было уехать в какое-нибудь потаенное местечко, а после
родов воротиться как ни в чем не бывало? Да если бы знать заранее, стоило ли им
подвергать себя мучениям в Санкт-Петербурге?! Выходит – что? Выходит, брак с
Корфом вовсе и не нужен был?! Да что же это за издевательство приуготовила Маше
судьба?!
Отчаяние от таких мыслей могло кого угодно поколебать, но не
такую стойкую натуру, как Елизавета. Что делать? – вот первый вопрос, который
встал перед неугомонной княгиней, и бог весть, до каких решительных мер она бы
додумалась, когда б не воротились из Сербии Алексей Михайлович с сыном. Конечно,
восторги встречи надолго отвлекли Елизавету с Машею, но хочешь не хочешь, а
пришлось осведомить князя, что любимая падчерица его вдруг оказалась замужем и
теперь носит имя и титул баронессы Корф – со всеми вытекающими отсюда
последствиями…
Поведав о «последствиях», Елизавета первый раз в жизни
увидела в глазах мужа гнев, – который, впрочем, сразу и погас, ибо Алексей
Михайлович всегда полагал, что женщина вправе любыми средствами защищать себя в
этом мире, который принадлежит мужчинам и всею сутью своей враждебен ей.
Елизавета хотела ведь только добра и блага своей дочери – ну, а истину о благих
намерениях, коими вымощена дорога в ад, каждый постигает, увы, на своем
собственном горьком опыте. Князю оставалось лишь скорбеть над судьбою Машеньки
– и вместе с женою размышлять, как исправить положение.
Никому не улыбалось бог весть сколько ожидать нового приезда
барона Корфа в Россию. На это могли уйти годы… жизнь! Вот и выходило, что
предстояло Машеньке ехать к мужу в Париж и там, на месте и вместе, решать их
общую судьбу.
И вот так оно и случилось, что в апреле 1782 года, едва
подсохли дороги, отправился от Любавина к Москве удобный дормез о четырех
лошадях, столь нагруженный багажом, что едва выдерживали стальные рессоры,
бывшие в ту пору дорогостоящим новшеством: чаще карета подвешивалась на ремнях,
которые крепились к выступам ходовой части. Однако уж тут никто не скупился!
