– Не трудитесь меня пугать, – улыбнулась Маша. – Вы присядьте,
обсохните, выпейте чайку – глядишь, все беды и не такими страшными покажутся.
Она сама подивилась взрослой, женской мудрости и
спокойствию, прозвучавшим в ее голосе, хотя этот юноша по виду был ей
ровесником, а может быть, и на год-другой постарше. Просто ей почему-то
подумалось, что ничего дурного не может случиться с обладателем такого наивного
лица и голубых детских глаз, которые, однако же, вдруг подернулись слезами.
– Ах, сударыня! – воскликнул незнакомец трагически, падая
головою в стол с таким стуком, что подпрыгнули миски, а на лбу непременно
должна была явиться преизряднейшая шишка. – Я несчастнейший человек на свете! –
И он залился слезами столь искреннего и заразительного отчаяния, что даже
кучер, корчмарь и Данила враз зашмыгали носами, а Глашенька зашлась рыданиями,
уже знакомыми Маше сладкими всхлипами и подвываниями.
Юноша, чуть подняв от стола зареванное лицо, прерывающимся
голосом поведал, что имя его и звание – граф Егор Петрович Комаровский, состоит
он при министерстве иностранных дел курьером и послан был неделю назад в Париж,
к русскому послу Барятинскому, с подарками для передачи министрам французского
двора по случаю очередной годовщины заключения торгового трактата между Россией
и Францией. Графу Анри де Монморену, бывшему воспитателю христианнейшего короля
Людовика XVI, а ныне министру иностранных дел, предназначался перстень с
прекрасным солитером, подобный же перстень – фельдмаршалу де Кастри, а графу
Сепору, министру военному сухопутных сил, – соболий мех и полная коллекция
русских золотых медалей. Подарки сии уложены были в двух ящиках и являли собой
немалую ценность, хотя и невеликую тяжесть. Для сохранения тайны своей миссии и
скорости передвижения Комаровский поехал в партикулярном
[39] платье и на
перекладных (так было принято среди правительственных курьеров в то время).
Едва миновали границу и граф Комаровский пересел на польских
почтовых, как настигла его беда великая: начало смеркаться; кучер, молодой
человек, почти мальчик, который, по его словам, впервые ехал сей дорогою,
сбился с пути; а через еще малое время повозка с лошадьми угодила в огромную
топкую лужу и увязла в ней по самые ступицы. Сколько ни бились Комаровский с
возчиком, они насилу смогли вытащить лишь одну из пристяжных лошадей.
Комаровский не знал, что делать – послать ли кучера на ближнюю почтовую станцию
за помощью, или самому поехать? Кучер, впрочем, уверял, что его на перегонной
никто почти не знает – он в деле своем новичок, – и новых лошадей просто так,
без обмена, ему нипочем не дадут.
Тогда Егор Петрович решился идти сам. Вооружив кучера на
всякий случай своими двумя пистолетами и саблею, он сел верхом на отпряженную
лошадь и поехал, сам не зная куда. Блукал он, блукал, покуда не наткнулся на
сию корчму, оказавшуюся вовсе не почтовою станцией; вдобавок здесь нельзя было
сыскать ни лошадей, ни подмоги, и куда теперь ехать во тьме, где искать помощь,
он не представлял и почитал жизнь и честь свою вовсе пропащими.
Маша выслушала эту печальную повесть – и неведомое прежде
ощущение: некий будоражащий, азартный холодок, – вдруг охватило ее. Она еще не
знала, что этот холодок – предчувствие нового опасного приключения – на долгое
время станет для нее заменою счастья, одним из движителей ее существования, ибо
судьба наделила ее, в придачу к нежной, женственной внешности, отвагою и
азартом заправского бретёра, и опасность, вернее, одоление страха перед
опасностью, скоро сделается для юной баронессы Корф необходимейшей приправою к
унылой будничности существования. Сейчас же она понимала лишь, что непременно
должна помочь этому пригорюнившемуся, отчаявшемуся мальчику. И не только должна
– ей этого безумно хотелось!
– Вот что, сударь мой, – проговорила Маша и снова подивилась
твердости своей речи, – сколь мне понятно, оставлять поклажу вашу бог весть где
на ночь нежелательно?
Тот вяло кивнул.
– Так чего же вы сидите здесь?
Граф безотчетно вскочил, в недоумении уставясь на юную
незнакомку, говорившую столь повелительно.
– Но я же… я не знаю, где…
– Погодите, – прервала его Маша. – Вы совсем промокли!
Данила! Разбери-ка чемоданы свои и дай графу приличного платья!
Егор Петрович что-то залепетал, отнекиваясь, но Маша так
убедительно доказала ему, что уже через час пребывания в холодной, мокрой
одежде он свалится в жестокой лихорадке и не только поисков продолжать, но и
вовсе миссии своей никогда выполнить не сможет, что граф послушно отправился
переодеваться, тем более что Данила содержал себя всегда не только в чистоте и
опрятности, но даже и в немалом щегольстве. Тем временем Маша велела кучеру
оседлать трех лошадей из своей упряжки для верховой езды, а сама, весьма
немилостиво ткнув под ребрышки Глашеньку, велела подать амазонское платье.
Переодевшись в два счета (скорее графа, который от горя своего несколько отупел
и шевелился медленно), Маша вновь вышла в общую горницу и вместе с кучером и
Данилою приступила к хозяину корчмы с придирчивыми вопросами об окрестных
местах. Человек он оказался сметливый: едва только от страха, в какой вогнал
его граф, оправился, мигом прикинул, что лужа, столь топкая, чтобы в ней телега
безнадежно увязла, могла находиться только верстах в пяти восточнее корчмы.
Ежели ехать к границе и на первом же повороте свернуть с проезжей дороги на
лесную тропу – а она, уверял хозяин, для лошадиных копыт весьма удобная, – то
не более чем через час удастся выехать на край той топи.
Появился переодетый в сухое Егор Петрович, в сухом плаще, и был
удивлен до остолбенения, узрев уже вполне готовую в путь спасательную
экспедицию. Его робкие, невразумительные возражения Маша отмела небрежным
пожатием плеч и вскочила в седло по-мужски, благо широкая юбка вполне позволяла
сие.
– Вперед! – скомандовала Маша и ринулась безоглядно во тьму
и мокрядь с такой радостной готовностью, словно бы ей предстояла упоительнейшая
скачка по залитому солнцем цветущему лугу.
Данила и кучер Васенька, ошеломленные столь внезапным
преображением своей печальной барышни в отважную девку-богатырку, ринулись
следом, держа привязанные к шестам фонари и еще запас крепких ременных гужей,
чтоб, ежели понадобится, повозку вытянуть, и даже два топора – рубить деревья,
ежели потребуется мостить гать.
Проехавши тем путем, которым посоветовал следовать корчмарь,
добрались до какого-то обширного топкого места, и ободренный Комаровский начал
изо всех сил кликать по имени своего кучера. Звали того Зигмунд, и очень скоро
надсаженный голос Егора Петровича, беспрестанно выкликавшего имя сие во тьме,
стал казаться усталой Маше сиплым кликом какой-то ночной бессонной птицы.
Тщетно звал Комаровский – Зигмунд не давал ответа.
