Маша с гневом обернулась к барону, уверенная, что увидит на
его лице издевательскую ухмылку, довольство унижением жены, – и была немало
поражена, встретив его равнодушный взгляд. Или его и впрямь мало интересовали
обе эти женщины, с которыми он так или иначе оказался связан, или… или он ждет,
как дальше развернутся события. Может быть, он предполагает, что они сейчас
вцепятся друг дружке в волосы, начнут драку за счастье обладания этим
сокровищем, имя коему – барон Корф?!
Машу затрясло от возмущения. Если она сейчас же не поставит
Николь на место, то уже не сделает этого никогда!
– Николь? – звонко, равнодушно произнесла она, приподняв
брови. – Не ожидала увидеть тебя вновь… ты, кажется, собиралась открыть шляпную
мастерскую на те деньги, которые тебе заплатила в Санкт-Петербурге моя матушка?
Очень кстати придумалась эта шляпная мастерская:
субреточка-француженка не распространялась о своих планах, – но что еще могло
прийти в ее убогую, жадную головку, кроме тряпок и шляпок?
Лицо Николь вспыхнуло, да и у Корфа вид стал менее
замороженный. Можно пари держать, что он и слыхом не слыхал о деньгах,
полученных Николь. Неужто был столь наивен, что считал ее добровольной жертвою во
всей этой истории?! Если так, ему полезно немного изменить свое мнение! Похоже,
Машин супруг не так уж и умен, как ей казалось: учат его женщины, учат, а он
снова и снова делает ошибки, доверяет им! Во всяком случае, можно не
сомневаться, что этим двоим, барону и его метрессе, найдется о чем поговорить
сегодня вечером. Ну а сейчас главное – не останавливаться.
– Ты чего-то ждешь, Николь? – тем же подчеркнуто нелюбезным
тоном продолжала Маша, нарочно говоря по-русски. – Хочешь помочь мне
переодеться? Очень жаль тебя огорчать, однако я бы желала и впредь пользоваться
услугами только моей горничной… надеюсь, она уже здесь?
Маша обернулась к барону и чуть не подавилась от смеха,
когда тот чуть заметно, неохотно кивнул: чудилось, кто-то силой пригнул ему голову!
– Очень рада, ибо я к ней привыкла и отдавать себя в чужие,
неумелые руки мне было бы просто противно. Небось, моя милая, ожидаючи меня, ты
отвыкла от простой работы? – Маша устремила взор на белые, ухоженные ручки
Николь, которые нервно стиснули платок. – Прежде тетенька тобою нахвалиться не
могла: ты и мывала ее, и врачевала, и платья гладила, и белье латала при
надобности, горшки выносила с охотою…
Николь побелела, и Маша мысленно поздравила себя с новой
победою. Она знала, что люди холопского звания полагают участь свою унижением и
позором; позором же вдвойне будет публичное перечисление их черных
обязанностей.
– И затруднять себя моей прическою у тебя не будет
надобности – я привезла с собою отменного куафера, который при случае сгодится
и вам, сударь, – кивнула она Корфу, указывая на Данилу, который стал поодаль, с
откровенным изумлением взирая на свою разошедшуюся барышню. – Человек вольный,
однако же место свое знает. Слова лишнего не скажет, воспитанья отменного!
Камушки в огород Николь летели шрапнелью, и, похоже, настал
предел ее терпению: она шагнула вперед, явно намереваясь устроить свару и не
сомневаясь, что будет поддержана бароном. Даже намека на такую возможность
нельзя было допустить, а потому Маша нанесла решающий удар:
– Изволь отправиться за тетушкой моей – мне ее видеть
надобно немедля… и вот еще что, друг мой, – она обернулась к мужу: – У нас в
России супругу барона величают как ваше сиятельство, votre excellence, –
повторила она по-французски как бы в скобках, – надеюсь, здесь таковые же
правила?
– О да, сударыня, – кивнул Корф, – а также говорят просто la
baronne – баронесса, это тоже вполне допустимо.
Лицо его было по-прежнему непроницаемо, но в глазах что-то
билось живое… то ли ярость, то ли смех?
Маша начала подниматься по ступенькам. Николь стояла
наверху, загораживая дверь, но la baronne смела ее с места одной фразою:
– Потрудись довести мой титул до сведения прочей прислуги,
Николь.
Корф опередил супругу, распахнул перед нею дверь, но Маша не
была бы женщиной, если бы не выпустила в остолбенелую Николь еще одну –
парфянскую! [57] – стрелу:
– И вот еще что. Горничным следует носить передники, ежели
этого до сих пор не заведено. Такое платье, как у тебя, жаль будет испортить,
милочка, хотя это и не твой цвет!
Странные звуки послышались рядом. Маша величаво повернула
голову – Корф тщетно пытался откашляться: наверное, от дорожной пыли. Все-таки
проехали в этот день немало!
* * *
Забавно, что, начавшись с платья Николь, тема одежды
сделалась основной в первых днях и даже месяцах Машиной парижской жизни.
Представлялось, что здешние дамы живут лишь для того, чтобы обогатить свой
гардероб. Даже тетушка Евлалия Никандровна – все такая же сморщенная,
набеленная, нарумяненная, напомаженная и надушенная, все с таким же безумным
декольте и прической дюймов в сорок вышиной, – словом, ничуть не изменившаяся,
разве что сменившая несусветные фижмы на столь же несусветный кринолин со смело
изогнутым турнюром, – даже она изрекла, едва завидев Машу, не слова привета, не
восторг по поводу ее спасения из лап похитителей, а суровый, не подлежащий
обжалованию приговор:
– Да тебя в таком туалете из дому выпускать нельзя – люди со
смеху помрут!
Маша обиженно поджала губы. Что ж, ее ли вина, что нет у нее
модных платьев? Почти все вещи ее оказались разграблены. Больше всего жалко
было сундука с новыми туалетами, справленными накануне путешествия. В том же
сундуке лежали купленные близ Кенигсберга янтари – и они оказались украдены!
Маша с печалью вспоминала набор бокалов: она хотела преподнести их мужу… да о
чем, собственно, печалиться? Разве нужны ему ее подарки, коли она сама ему не
нужна? Егорушка завел было о них разговор в присутствии Корфа, но Маша оборвала
его так резко, что тот обиделся и до самого своего отъезда в Петербург у нее
более не показывался. И хотя обиделся Комаровский именно на Машу, виновен был в
этом все тот же Корф! Как и во всем прочем.
