Но сегодня Глашеньке удалось избавиться от забот Николь и
броситься на улицу Венеции, где жила мамаша Дезорде, чтобы назначить время для
прихода своей госпожи… и вот Мария уж все глаза проглядела, а горничной все нет
да нет!
Настроение было сквернейшее, с утра беспрерывно мутило, и
Мария, с тоской глядя в огонь, поклялась, что, если только удастся на этот раз
шито-крыто устроить свои дела, она больше и близко не подойдет ни к какому
мужчине… разве что сам барон наконец пожелает иметь ее в своей постели. На это,
правда, было мало надежды – и даже сейчас, в минуту крайнего отчаяния, у Марии
нашлись силы возроптать на судьбу, которая двух людей, стремящихся к взаимной
любви, превратила, можно сказать, во врагов.
Какой-то звук прервал ее невеселые размышления. Чудилось,
кто-то мелко стучится в окно. Мария распахнула створки: в саду стояла Глашенька
и швыряла в стекло мелкие камушки и сухие веточки, причем лицо ее было таким
бледным и перепуганным, что у Марии упало сердце. Глашенька сделала было
движение к крыльцу, но Мария остановила ее властным жестом и помогла влезть
прямо в окно.
Руки у горничной были ледяные, ее всю трясло, и Мария первым
делом подвела Глашеньку к камину, ничуть не сомневаясь: Николь обо всем донесла
барону, тот перехватил Глашеньку и подвергнул ее столь суровому допросу, что
бедняжка не выдержала – и выдала свою госпожу. Она почти убедила себя в этом и
немало изумилась, когда Глашенька, справившись наконец с ознобом, кое-как
выговорила:
– Не нашла я ее! Она уехала!
И Марии показалось, что бездна разверзлась пред ней…
* * *
Мамаша Дезорде, безвылазно годами сидевшая в своей лачуге
неподалеку от Большого Рынка, вдруг получила известие о смерти своей сестры и
тотчас отправилась в деревушку близ Фонтенбло, чтобы успеть взглянуть на
наследство прежде, чем на него наложат лапу другие родственники. А когда она
воротится и воротится ли вообще, соседям было неведомо, хотя все они в один
голос молили бога о том, чтобы никогда больше не видеть сию старуху,
промышлявшую таким дьявольским ремеслом: недаром имя Дезорде по-французски
означает «непорядок»!
У Маши при этом известии ноги подогнулись, и она сделалась
столь же бледная и дрожащая, как и Глашенька. Такими их и нашел обеспокоенный
Данила, – но не стал соучастником их отчаяния, а тут же предложил выход:
немедленно отправиться ему в эту hameau
[58], отыскать мамашу Дезорде и
привезти ее в Париж. Он поклялся, что справится во что бы то ни стало, и ежели
ему придется сгрести повитуху в охапку и всю обратную дорогу нести на руках, то
он понесет ее!
Маша вновь едва не зарыдала – на сей раз от облегчения. Она
понимала, что сама-то никак не могла вызвать к себе такой любви и преданности
Данилы, – это он по гроб жизни полагал себя обязанным княгине Елизавете, на
которую всегда смотрел снизу вверх, как на небожительницу, зачем-то сошедшую на
землю, но на дочку падал отсвет очарования матери, а стало быть, Данила почитал
своим долгом верно служить и Марии Валерьяновне. Поцеловав руку барыне и приняв
от нее благословение, Данила ринулся на конюшню, и ближайший час Мария
пребывала в блаженном спокойствии… пока ей не доложили, что какие-то добрые
люди принесли беспамятного Данилу, который, не доехав и до окраины города, упал
с запнувшегося коня, сильно расшибся и даже сломал ногу.
Поднялась суматоха, позвали врача. Тот наложил лубки и
предписал больному полный покой. Из глаз Данилы текли слезы, но не от боли или
жалости к себе, а от жалости к своей госпоже, помочь которой он сейчас уже не
мог. Да и никто не мог ей помочь!
Почти до утра просидели Мария с Глашенькой у постели Данилы;
лишь перед рассветом спал у него жар, он забылся сном, и Маша ушла к себе,
легла… но сон бежал от нее.
Отчаяние, отступившее было из-за хлопот вокруг Данилы, вновь
приступило. А что, если… Нет, это безумие! Да почему, собственно?
Глашенька при ней рассказывала Даниле, где искать в
деревушке дом мамаши Дезорде – соседи подробно ей поведали обо всем, заблудиться
просто невозможно. До Фонтенбло день езды в карете, а верхом, конечно, скорее,
часов шесть, ну, восемь. Вопрос, выдержит ли она эту дорогу… Ну, не выдержит –
тем лучше. В конце концов, у Анны Австрийской, жены Людовика XIII, случился
выкидыш, когда она прыгала с Мари де Шеврез через канаву. Так почему бы
баронессе Корф не избавиться от нежелательного бремени, проскакав шесть-восемь
часов верхом? Впрочем, сие из области мечтаний. Реальность же состояла в том,
чтобы незаметно вывести из конюшни самого быстроногого коня и тайком выбраться
за ворота. Мария хлопнула себя по лбу: да ведь пока удача на ее стороне! Коня,
на котором поехал Данила, оставили в платной конюшне на окраине города, где-то
возле церкви Святого Габриэля. Дело теперь только за тем, чтобы туда добраться,
а уж потом – в путь!
Она еще обдумывала детали своего безумного предприятия, а
сама уже отворяла шкафы, разыскивая подходящее платье – попроще и поудобнее,
длинный плащ… Так, провизию брать не стоит, у Данилы были полны чресседельные
сумки, взять только денег… О, какое блаженство – платье без корсета и
кринолина, как хорошо – просто заплести волосы в косу! Мария решила ни в коем
случае не открывать sage-femme своего общественного положения и выдать себя за
небогатую горожанку. Проворно одевшись, невесомо перебежала в Глашенькину
комнатушку и, разбудив спящую горничную, наказала ей хорошо ходить за Данилою,
а всем сказывать, будто барыня, из-за сломанной его ноги переволновавшись,
слегла и беспокоить себя не велела. Мария надеялась, что более двух суток ее
поездка никак не займет, а бывало, и время более долгое она барона не видела,
так что мало вероятия, что ее mari [59] вдруг хватится своей нелюбимой жены.
* * *
Мамаша Дезорде оказалась весьма проницательной особой.
Бросив один лишь взгляд своих тускло-черных глаз на молодую женщину в
запыленном плаще, с растрепавшейся косою, едва стоявшую на подгибающихся ногах,
вцепившись в повод загнанного, покрытого пеной коня, она озабоченно поцокала
языком и проговорила:
– Кажется, я зря проклинала своих парижских соседей. Они
заботятся, чтобы мой кошелек не опустел!
И Мария, почти теряя сознание от усталости, – путь занял не
шесть, а десять часов, дался ценою невероятного напряжения, – едва не заплакала
от счастья, что никому ничего не надо объяснять: мамаша Дезорде все понимала и
знала, что делать.
Только когда Мария, уже раздетая, лежала на покрытом чистой
холстиной кухонном столе, мамаша Дезорде, растопырив пальцы до красноты отмытых
рук (у нее были замашки заправского хирурга), спросила своим грубоватым
голосом:
