– Вот те крест святой! – запальчиво выкрикнула матушка Дезорде.
– Жизнью своей клянусь, чтоб мне глотать раскаленные уголья на том свете, если
лгу! Племянница моя с малолетства была девка горячая. Ей не было еще
двенадцати, когда она легла с богатым дворянином – тот любил только маленьких
девственниц, – а потом вошла во вкус плотской любви. Я уж счет потеряла,
сколько раз опрастывала ее, а она как сучка – одернет юбку и снова бежит в
кусты с первым встречным. И вот лет пять-шесть назад, когда она едва не истекла
кровью у меня на столе, я и говорю: «Николетта, еще один avortement – и ты
сойдешь в могилу, поняла?» Ну, девка испугалась и решила взяться за ум. А через
некоторое время вдруг прибежала ко мне и говорит…
– Неужто опять забеременела? – с живым интересом воскликнула
Мария.
– Да что ты! – отмахнулась матушка Дезорде. – Ничуть не
бывало! Она нашла себе хорошее место… Николетта моя – отменная модистка, и
причесать умеет, и в парфюмерных снадобьях сведуща! Так вот, нашла она место у
какой-то богатой дамы, которая положила бы ей очень приличное жалованье и даже
обещала взять с собой в путешествие, однако она очень строга по части морали, а
Николетта за себя никак не ручалась.
Что было делать? Пораскинули мы мозгами, взяла я кривую
иголку с бараньей кишочкой вместо нитки – да и зашила кое-что у своей
племянницы. Аккурат девица, ну не отличишь! Мало ли, вдруг выгодная партия
представится, так вот вам, пожалуйста – полная невинность, на простыне после
брачной ночи кровушки будет – лужа! И что ты думаешь? – возбужденно взвизгнула
она, награждая внимательную слушательницу увесистым фамильярным тычком в бок. –
По-моему и вышло! Николь попалась на глаза какому-то богачу-москвитянину, который
был охоч до девственниц, и вот уже три года согревает его постель, ну а на жену
свою он и не смотрит!
И она зашлась счастливым смехом, даже не замечая, что
слушательница лежит недвижимо и смотрит расширенными глазами куда-то вдаль.
Николь! Она сказала – Николь!
Ну да, можно было бы сообразить и раньше: ведь Николетта –
это уменьшительное от Николь…
О господи! Так вот в чем дело!
Марии хотелось враз смеяться и плакать. Ну и хитрюга! Вот
почему эта девственница оказалась столь порочно-соблазнительной, что Корф не
захотел с ней расстаться. За ее плечами богатейший опыт любовных игр. Она
обманула их всех: и опытную графиню Строилову, и наивную Елизавету, и глупую
Машеньку, и, конечно, Корфа, для которого главным в любви была только кровь на
простыне.
Ну и ну! Девственница Николь! Как бы не так! Вот так
история! Однако же крутенько придется этой шлюхе, когда Мария, вернувшись,
поведает барону эту пикантную историю… О, несомненно, он будет просто в
восторге от того, каким дураком его выставили! Пожалуй, обман, учиненный
Машенькой, покажется ему сущей безделицей, детской шалостью в сравнении с
грандиозной аферой, затеянной Николь!
Внезапно расхохотавшись, Мария приподнялась и стиснула руки
мамаши Дезорде!
– Вы и представить себе не можете, как я вам благодарна,
милая, милая мадам! – воскликнула она. – Если бы вы только знали…
Она умолкла, удивленная тем, что лицо sage-femme не
расплылось в довольной ухмылке от этой безудержной похвалы, а как бы враз
полиняло, и в агатовых – точь-в-точь, как у Николь! – глазах проступило
выражение раскаяния.
– Ох, зря ты радуешься, ma mie!
[62] – прошептала матушка
Дезорде. – И не проси, и не уговаривай – для тебя я такого сделать не смогу,
как бы ни хотела тебе помочь. Очень уж тяжко мне с тобой пришлось, строение у
тебя такое, понимаешь? Непростое. – Она отвела глаза. – Уж и не знаю, как сказать
тебе… не знаю, огорчу тебя или обрадую… – Она тяжело вздохнула, словно
набираясь духу, и, конфузливо сморщившись, взглянула на Марию: – Словом, детей
у тебя больше не будет, я в этом почти уверена. Разве что через много лет, да и
то – каким-то чудом. Но, с другой стороны, что ж в этом плохого? Коли ты от
этого ребеночка желала избавиться, так, может, и другие тебе без надобности?
Зато можно больше не бояться, что забеременеешь. А то всю жизнь бояться – разве
это не несчастье?
* * *
Мария огляделась. Однако припозднилась же она!.. Едва
миновала дворец Фонтенбло, впереди еще путь да путь, а погода портится.
Мальчишка, слуга Дезорде, предупреждал, что находят облака и дорога может быть
опасной, однако Мария тогда не обратила внимания на его слова; теперь же она с
беспокойством озиралась.
Горячка свершенного дела, напряжение сил оставили ее, и
теперь она ощущала всем телом, всем существом своим небывалую усталость.
Все-таки очень много крови потеряла, после такой операции лежать бы как минимум
неделю, не вставая, однако же ни минуты роздыху Мария не могла себе позволить:
и так запозднилась. Удастся ли воротиться до наступления утра? За себя она не
беспокоилась: выдержит как-нибудь, женщины живучи, как кошки! – а вот бедный
скакун ее так и не отдохнул: идет неуверенной рысью, и вид у него такой унылый!
Внезапно впереди небо раскололось от удара грома, и Марии
пришлось всем телом припасть к гриве взметнувшегося в дыбки коня, чтобы не
свалиться с седла. Это усилие наполнило ее тело тягучей болью. Да, ве́рхи –
не самая подходящая поза для женщины, все естество которой только что было
вскрыто, взрезано – да что же делать? Воротиться? Столько перетерпеть, чтобы
вернуться с полдороги? Ну уж нет!
Небо вновь озарилось сполохами, но тут же и холмы Фонтенбло,
и довольно высокие деревья, и сам дворец, стоящий очень неудачно, в самой
низине, скрыла ночь – самая темная и дождливая, какую только можно вообразить,
вдобавок набросившая на мир свое кромешное покрывало часа на три раньше
урочного часу.
Ветер бил Марии в лицо, и ливень скоро не оставил на ней
сухой нитки. Мало того – дождь сек столь беспощадно, что глаза нельзя было
открыть, а конь, сделав несколько беспорядочных, понурых шагов, начал
запинаться. Марии показалось, что он сошел с дороги, и она спешилась, взяла его
под уздцы и повела.
Молнии беспрестанно кромсали небо, однако гром грохотал как
бы в отдалении – похоже было, что настоящая гроза еще впереди! В бледном свете
зарниц округа приобретала диковинные очертания, меняющиеся при каждой новой
вспышке. К Марии подступали фигуры людей, угрожающе тянувшие к ней руки, – а
через мгновение это оказывались деревья, стоящие вдоль дороги.
