Крик, который испустила Мария, заставил содрогнуться ее
тело, до этого недвижно лежавшее на кровати, но она еще успела увидеть, что
стилет дрогнул и вонзился в левую руку барона… и тут же Мария открыла глаза.
Толстое, краснощекое, добродушное и перепуганное лицо склонялось над нею.
– Вы… живы? – спросило оно как бы с изумлением; а потом
маленькие глазки вдруг радостно засияли: – Мне удалось спасти вас, удалось!..
Такая самонадеянность отчего-то показалась Марии
оскорбительной, но она ничего не ответила, она снова закрыла глаза, провалилась
в мягкий, как подушка, обморок, еще расслышав последние слова доктора:
– Теперь, слава богу, есть небольшая надежда вернуть ее к
жизни!
И Марии показалось, что это были самые неприятные и горькие
слова, слышанные ею когда-либо.
Но что поделаешь?! Утраченное здоровье медленно, но верно возвращалось,
и скоро Мария стала находить в жизни даже небольшие радости: ее комната всегда,
несмотря на зиму, была убрана цветами – по совету доктора, как пояснила
хорошенькая сиделка Анна-Полина из монастыря Св. Женевьевы.
Мария, услышав такое, подавила вздох разочарования. Наивно
было предполагать, что это окажется знак внимания барона; в конце концов, та
страшная сцена была не чем иным, как бредом, болезненным видением; наивно
предполагать, что барон намеревался из-за чего-либо лишить себя жизни. Тем
более из-за ненавистной жены!
* * *
Пришел январь, а зимы не было и в помине. Однако во всех
комнатах беспрерывно пылал огонь в каминах, Мария только радовалась теплу,
однако иногда с недоумением и тоскою поглядывала на чистые стекла окон: дома в
эту пору лютый мороз, все завалено снегом, снег сеется, сеется с небес снова и
снова. Воют ветры в полях, словно волки в лесах, а на окнах цветут диковинные
белые цветы.
А потом началась и весна, заявившая о себе появлением фиалок
у цветочниц и спаржи у зеленщиков. Пригрело солнце, запели птицы, набухли почки
на липах, черневших под окном Марии, – и она поверила, что и впрямь
выздоравливает.
Евлалия Никандровна не оставляла племянницу своим вниманием.
Как-то раз, в порыве родственных чувств, она даже посулила представить Марию
при дворе, минуя Корфа: из всех ambassadrices только супруга посла могла быть
официально удостоена такой чести, а жены прочих дипломатических агентов – как
повезет. Если барон желал бы видеть свою жену никому не известной затворницей,
то Мария этого никак не желала. О нет, ее вовсе не привлекала светская суета,
ибо придворная жизнь – это навеки затверженный менуэт, в котором избави боже
исказить фигуры! И лезть пред «светлые царевы очи», пусть даже это очи французских
монархов, она тоже не хотела, однако тетушкины рассказы о короле и королеве
Мария, во всяком случае, слушала с удовольствием.
Побывала она наконец и в доме графини, до смешного
напоминавшем тот, где она останавливалась в Санкт-Петербурге, с тем же гомоном
птиц и ароматом саше, однако обнаружила, к своему изумлению, что расфранченная
графиня, хотя и не была в большой нужде, но вела хозяйство, сильно
поприжавшись. Во всем заметно было напыщенное желание пустить пыль в глаза, но
средства были плоховаты, а потому в передней лакеи были в гербовых
презатасканных ливреях; в гостиной золоченая мебель местами стояла без
позолоты; хрустальные люстры лишились многих подвесок – ну и так далее; во всем
просвечивало то ли неряшество, то ли скудость. Однако сие не мешало придворным
дамам вовсю бывать у Евлалии Никандровны. Русская графиня, жизнь прожившая во
Франции, была интересна тем, что искусилась уже светских удовольствий; она
поняла людей и умела заставить ценить ее достоинства вне зависимости от
состояния средств. Испытав много разочарований, она теперь жила более умом, чем
сердцем, при этом оставаясь достаточно женщиной, чтобы со вниманием выслушивать
сердечные тайны и давать дельные советы.
Это не был салон в полном смысле – дамы здесь не исполняли
светские роли, а как бы отдыхали в антрактах.
Порою одной беседы с ними было вполне достаточно, чтобы
заполнить зияющие провалы, возникшие в образовании Марии за время ее болезни.
Например, она позорно не знала, что уже вышли из моды кринолины, юбки сделались
менее пышными – и вообще, постепенно становятся модны узкие платья с высокой
талией. Вдруг начали переменяться и прически: на висках делали теперь по пучку
буклей мелкими колечками, в виде виноградных кистей.
Гостиная графини Строиловой прельщала досужих дам прежде
всего безопасной возможностью вести опасные, но и безмерно завлекательные
разговоры, вроде тех, что у Людовика XVI, оказывается, половина славянской
крови, ибо он родился от матери-польки, Марии Станиславовны Лещинской. Это
открытие изумило и обидело Марию, ибо, на ее взгляд, у короля была самая
неказистая внешность, какую только можно себе вообразить; тетушку же и
собиравшихся дам более всего забавляло, что король, несмотря на «шляхетский
гонор», далеко не сразу сумел доказать королеве мощь своего скипетра; и хотя к
1784 году у императорской четы было уже двое детей, тема мужского бессилия
короля и неудовлетворенности королевы продолжала всячески мусолиться, говоря
по-русски.
Мария, при всем своем уме, была малоопытна, тем паче – в
делах изощренной эротики, а потому долго не понимала, почему теткины
подружки-сплетницы не то сочувственно, не то презрительно говорят о дружбе
королевы и княгини Ламбаль.
Так Мария впервые услышала об острове Лесбос и его запретных
играх, а услышав, содрогнулась. Врата ее души захлопнулись перед всеми
попытками графини Евлалии и ее приятельниц навязать ей свою дружбу.
Выходило, Мария снова погружалась в одиночество – в свое
бесполезное, никому не нужное и не интересное одиночество!
