Вайян от волнения не сразу справился с голосом, потом начал
диктовать, Мария впервые в жизни писала завещание, но вряд ли уже через минуту
могла бы повторить хоть одну фразу: слова Вайяна пролетали мимо ушей, всем
существом своим она ждала одного – имени! Но когда оно прозвучало, Мария
непонимающе, испуганно взглянула на Вайяна: она не знала никакой Eudoxy
Golovkina, Евдокии Головкиной, которой отныне отходило все движимое и
недвижимое имущество баронессы Марии Корф, урожденной графини Строиловой. Этот
смелый шаг ничего не дал: Мария по-прежнему не знала своего врага!
За свидетеля завещание подписал Вайян и для верности,
обмакнув палец в чернила, оставил на бумаге отпечаток. Задумчиво поглядев на
мертвого Мердесака, покрутил перо в руках, а потом вдруг, скрипя по бумаге и
брызгая во все стороны чернилами, поставил пониже своей фамилии еще одну
подпись – размашистую, вычурную. Брезгливо сморщившись, сунул в чернила уже
негнущийся палец Мердесака, приложил к листку – и Мария поняла, что бывший
ростовщик тоже «засвидетельствовал» сей документ, который Вайян, бережно
свернув, тут же упрятал за пазуху.
После этого говорить больше было не о чем, хотя Вайян что-то
бормотал о том, чтобы Мария непременно взяла фиакр, да не доезжала до самого
своего дома, а сошла квартала за два, да вошла бы в дом незаметно.
Мария не удостоила Вайяна даже взглядом и торопливо вышла на
лестницу. Сзади протяжно заскрипела, закрываясь, потайная дверь, и Мария резко
обернулась (словно в спину ее кто-то толкнул!), – обернулась как раз вовремя,
чтобы увидеть Вайяна, который стоял над разверстым люком и бросал в него
толстый гроссбух Мердесака, на последней странице которого было записано имя
баронессы Корф – вдобавок ее собственной рукой!
Мария еще успела поймать взглядом мгновение, когда этот
страшный обличительный документ скрылся в бездне, а потом потайные дверцы
сомкнулись, оставив ее в полумраке – и на свободе.
Глава 18
Скандал в Итальянском театре
Оказывается, ко всему можно привыкнуть, даже к тому, что
где-то неподалеку находится человек, который только и жаждет твоей смерти, ибо
в руках у него – твое завещание. Вероятно, Вайян уже передал с таким трудом
добытый документ этой неведомой Eudoxy Golovkina, но пока о ней не было ни
слуху ни духу. Конечно, рано или поздно сия дама непременно появится, но Марии,
очевидно, суждено было умереть, так и не встретившись со своей наследницей.
О Вайяне тоже не было вестей; наивно, конечно, воспринимать
всерьез его намерения оберегать ее! Как и следовало ожидать, его пламенные речи
были всего-навсего одним из средств убедить Марию написать проклятую бумагу.
Впрочем, Вайян все-таки спас ей жизнь, стоит ли винить его так строго? И,
словно исполняя некий ритуал благодарности этому благородному и отважному
мошеннику, Мария каждое утро украдкою пила отвар пернака – горькое черное
снадобье; оно слегка напоминало по вкусу кофе, и это помогало проглатывать его
без особого отвращения. Но если Мария поначалу ежечасно, ежеминутно ждала
какого-то покушения на свою жизнь, то постепенно ей надоело вечно ощущать себя
некоей средневековой грешницей, приговоренной к сожжению.
Forзe che si; forзe che no, как говорят итальянцы: может
быть, да, может быть, нет, – что на свете ужаснее неопределенности?!
Эта настороженность, этот беспрестанно подавляемый страх
мешали Марии. Текли дни, недели, месяцы – вместе с ними уходила жизнь. И ничего
не происходило, ничего, кроме ожидания смерти! Даже старая тетушка жила более
полнокровно, чем ее молодая красивая племянница. Евлалия Никандровна была
постоянно озабочена тем, что популярность ее обожаемой королевы Марии-Антуанетты
неуклонно падает – и не только в народе, но и в дворянском сословии. Корф
разделял ее опасения: он неприязненно относился к герцогу Орлеанскому и не
сомневался, что королева, по легкомыслию своему воспрепятствовавшая его
назначению на пост командующего морским флотом, нанесла ему тяжелейшее
оскорбление, а тщеславный герцог был не из тех, кто не поднимет перчатку. Корф
опасался, что все недовольные тем, как Версаль обособил себя от нужд страны,
смогут найти вождя и поддержку в Пале-Рояле…
Мария мало что понимала в этих разговорах. Однако упоминание
о Пале-Рояле ее зацепило: ведь этот дворец – кроме галереи с галантерейными
лавками и флигеля, в котором жил герцог Орлеанский с семьей, – вернее, сады
этого дворца были известны в Париже как грандиозный maison de tolérance
[73],
центр общественного сладострастия. С девяти часов вечера множество женщин
легкого поведения прохаживались по аллеям, бросая на прохожих призывные взоры;
они в любую минуту готовы были удалиться со своими кавалерами в комнатку на верхнем
этаже, в любой закуток, коридорчик или просто за дерево. Всем было известно,
что существовал даже некий «Тариф девиц Пале-Рояля», где можно было увидеть
следующие строки:
«Викторина, Пале-Рояль, стакан пунша и шесть ливров.
Аспазия, редкостный темперамент, шесть ливров.
Розали, с красивой грудью, шесть ливров…» Ну и тому
подобное.
Ходили слухи, что нет в Париже мужчины, коренного парижанина
или приезжего, даже из-за границы, кто хоть раз в жизни не открыл свой кошелек
для любезных и опытных жриц Пале-Рояля. Эти слухи наполняли душу Марии яростью.
Она представляла себе каштановые аллеи, где царили тишина и сумрак. Свет звезд
терялся в тени деревьев. Из аллей неслись тихие, сладострастные звуки музыки и
призывный шепот. Вот идет высокий мужчина с холодными светлыми глазами, в
обнимку с какой-нибудь шлюхой… Раздражало, конечно, и присутствие в доме
торжествующей Николь. Но думать, что барон может оказаться как-нибудь ночью
среди вековых дубов старинного сада, – это было нестерпимо!
Все-таки удивительно, отчего так уязвляла Марию холодность
барона к ней? Ее глупое сердце – точно маяк: оно то чернело от ненависти,
исполнялось равнодушием к Корфу, а то вспыхивало, жаждая его нежности,
поддержки, ласки. Муж так близок – и так неизмеримо далек!
Вот чего хотелось ей отчаянно, безмерно: взаимной, страстной
любви. Верной любви! Мария жаждала любви мужа, но не знала, как ее добиться. И
все же у нее были основания надеяться: ведь если она откроет Корфу секрет
«невинности» Николь, тот брезгливо отвернется от своей метрессы, а узнай он о
том, как Мария рисковала жизнью, пытаясь оберечь его доброе имя, – не
исполнился бы он уважения и нежности к жене? Но у Марии язык не поворачивался
так явно потребовать награды, вдобавок она не сомневалась, что проклятущая
Николь уж нашла бы, как отбрехаться, и откровения Марии выглядели бы тогда в
глазах мужа нелепой мелодрамой.
