– Гоните что есть мочи! – и, ударив лошадь каблуками, припал
к гриве, летя вслед князю.
Дети переглянулись. Все произошло так быстро, что они даже
испугаться толком не успели.
В карету заглянула матушка – в ее серых глазах мерцали
непролитые слезы, – торопливо перекрестила детей и велела:
– Крепче держитесь!
Потом захлопнула дверцу и вскочила на козлы, где уже
теребила вожжи Татьяна.
– Ну какой из Татьяны кучер, – пренебрежительно сказал
Алешка, вмиг забывший о слезах. – Дали бы мне – я бы показал…
Его прервал пронзительный свист… нет, не свист даже, а некий
звук, в коем слились воедино и свист, и вой, и улюлюканье – дикий, истошный
звук! Кони тотчас рванули с места, рванули так, что дети повалились на пол.
Маша подхватила брата – не ушибся ли? – но он только
хохотал, закатывался.
– Вот тебе, – усмехнулась и она, – а ты говорил, не сможет,
мол, Татьяна.
Алешка выскользнул из ее объятий и высунулся из окна, но тут
же повернул к сестре ошалелое от восторга лицо:
– Я же говорил! Я же говорил! Это не Татьяна, а матушка!
Маша, едва удерживаясь на ногах – карету на ухабистой дороге
швыряло из стороны в сторону, будто лодчонку в бурном море, – тоже высунулась.
Глянула – и не поверила своим глазам: княгиня Елизавета правила стоя, русая
коса ее летела по ветру, юбки надулись парусом… Татьяна, полулежа-полусидя,
цепко держала ее за талию, не давая упасть. А княгиня все нахлестывала лошадей,
но пуще кнута погонял их, точно сводил с ума, этот ее пронзительный клич, так
что кони летели, как на крыльях.
Маша высунулась из окошка сколько могла далеко – глядела
назад, но дорога уже повернула, и она не увидела ни отца, ни Вайды – только
широкий луг, по которому ветер гнал мелкие желто-зеленые волны.
Глава 2
Измена
Скоробежка и впрямь принадлежал старому князю Измайлову, и
впрямь был им послан навстречу сыну, а в письме, которое невозможно было
прочесть, содержался наказ немедля возвращаться и ни в коем случае не приезжать
в Ново-Измайловку: в округе уже пошаливали мятежники. Михайла Иваныч дал письмо
своему самому быстроногому гонцу, наказав одеться по-крестьянски, чтобы не
бросаться в глаза лихому человеку (он тоже рассудил, что пешему затаиться, в
случае чего, проще), но не учел тщеславия этого паренька, лишь недавно взятого
от сохи в барскую усадьбу: тот просто-напросто не нашел в себе сил расстаться с
нарядной, многоцветной одеждою, из-за того и расстался с жизнью. И как всегда
бывает – ничтожная причина породила множество трагических последствий.
Но все это еще впереди, неразличимо, а пока что
перепуганные, измученные тряской княгиня Елизавета с детьми и Татьяна, уже
умытые и поевшие с дороги, сидели в гостиной ново-измайловского дома и пили
чай, который разливал сам старый князь. Лисонька благополучно разрешилась
сыном, однако сейчас она спала, и будить ее опасались: роды, настигшие ее не
дома, в Рязановке, а в отцовской усадьбе, прошли тяжело; вдобавок муж ее, князь
Павел Рязанов, еще третьего дня отправился в свое имение, которое, по слухам,
захватили пугачевцы, – и как в воду канул. Сказать Лисоньке, что он еще не
вернулся, опасались… Узнав об этом, княгиня Елизавета едва нашла силы сдержать
слезы: участь Алексея и Вайды тоже оставалась неведомой! Но хоть гостеванье
начиналось невесело, все же старый князь не скрывал радости видеть любимую
невестку и внуков.
Михайла Иваныч был видный старик, статный, подтянутый.
Отблески горевших свечей играли на его худощавом, словно из камня выточенном
лице, а голос был по-молодому звучен и грозен:
– Здесь тоже с зимы случались подсылы – изменники с
грамотками своими. Но у меня расправа короткая: запрещено даже имя супостата
произносить, а тем паче – вести о нем передавать! С недавних пор появился тут
лиходей из приближенных Пугачева, Аристов, а зовут – Илья. Разврат несет
повсеместный, велеречив и краснобай. Подлейшая душонка! Сам из костромских
мелкопоместных дворянчиков, а поди ж ты – за неуказанное винокурение был
разжалован в солдаты, бежал, скрывался от властей, пока не приблудился к
самозванцу. Продал свое сословие! Теперь в чести у Пугачева. Тот как стал в
Сундыре, послал этого прохвоста с семисотным отрядом для заготовки
продовольствия и фуража, а он – вон куда подался пограбить! Манят его
императорские конезаводы в Починках. Жжет, убивает, грабит, насильничает над
имущими людьми почем зря! Страх навел такой, что мужики и впрямь поверили,
будто господская власть закончилась. Что делают подлецы! На заставы, в отряды
охранительные, не идут. От принуждения ударяются в бега, узилища отворяют
схваченным воровским лазутчикам. Ну, коли мне такого злодея приводят, у меня
расправа короткая: плетьми бить до полусмерти, а что останется живу – под
конвоем в город.
Князь резко, крест-накрест, рубанул ладонью воздух, и Маша,
испуганно сморгнув, успела заметить, как матушка с Татьяною, сидевшей в дальнем
углу, быстро переглянулись.
Наслышанная семейных историй, Маша знала, откуда на смуглом
лице Татьяны взялись два розовых, неисцелимых шрама: когда-то хлыст
обезумевшего от горя князя рассек лицо цыганки, в которой он подозревал убийцу
своей дочери. Тот же хлыст выбил глаз Вайде… Много воды утекло с тех пор,
что-то забылось, что-то простилось; Татьяна о былом не вспоминала. Измайлов
принял «барскую барыню»
[10] своей снохи со всей возможной приветливостью, а
все же в этот миг Маша почувствовала: точно какая-то искра вспыхнула между
старым князем и цыганкою – искра незабытого, многолетнего горя…
Князь, почуяв общую неловкость, вдруг круто поворотил
разговор, приобняв за плечи внуков:
– А вы что притихли, мои милые? Застращал я вас своими
россказнями? Ништо! Бог всемогущ – и за нас, случись что, заступится. Будем же
молиться – беда и минет нас. Посмотрите-ка лучше на мой мундир.
Маша с Алешей посмотрели – мундир как мундир, петровской еще
поры, потертый, но вполне крепкий.
– Видали? Как новенький! – выпятил грудь старый князь. – А
ведь его еще дед мой нашивал! Вся штука в том, что он пошит из особенного
сукна, вытканного по дедову заказу из шерсти одной рыбы, которую он сам поймал
в Каспийском море.
Доверчивый Алешка вытаращил было глаза, готовый слушать
дедовы байки, но тут в комнату прошаркал старый-престарый дядька Никитич и
шепнул князю на ухо нечто такое, от чего тот вскочил:
– Аристов?!
