Этот рассеянный вопрос был вызван тем слабым хрипом, что
сорвался с уст неподвижно лежащей женщины.
– Ты изумлена, что я знаю твое имя? Я неплохо знаком с
Корфом, и хотя его не назовешь болтуном, в доме есть люди, которые за небольшую
мзду не прочь поведать о некоторых тайнах его жизни кому угодно… кто больше
заплатит. Я давненько присматривался к этому барону, который держит себя так,
словно его родословная восходит как минимум ко времени крестовых походов, а сам
завел многолетнюю интрижку с бывшей горничной, которую поселил в своем доме,
совершенно наплевав при этом на чувства жены.
Мария наконец-то смогла вздохнуть. Было такое ощущение,
будто ее с размаху кулаком ударили под дых. Да уж, замысел ее удался, нечего
сказать! Муж не муж, но кто-то все же поддался обману, принял ее за Николь. И
на том спасибо. Узнать бы еще, кто все-таки этот человек и зачем ему
понадобился сей полуночный визит. Хорошо хоть, что он, верно, из тех людей,
которых хлебом не корми – только дай поговорить о себе, объяснить самомалейшее
движение своей души, самые незначительные мотивы своих поступков. Его даже
расспрашивать не надо – сам выложит все, что надо и не надо! Однако кто же, кто
же это? Что-то есть в его голосе знакомое, какая-то особенность, которая
почему-то напоминает Марии о музыке, о шуме, кричащих, смеющихся людях… Нет, не
вспомнить! Ладно, будем надеяться, что неведомый любовник вскоре сам откроет
свое инкогнито, а также что инкогнито «Николь» останется неоткрытым.
– Мне тоже было на это наплевать до нынешнего вечера, –
продолжал незнакомец. – Но сегодня, вернее, вчера, я наконец увидел баронессу…
Quelle femme!
[78] – В голосе его зазвучал почти молитвенный восторг. – В жизни
моей имел я многих, многих любил, но эти прекрасные, откровенные, пронизывающие
глаза, эти надменные губы… эта сдержанная страсть в каждом движении… сердце мое
перевернулось! Душу заложил бы дьяволу за то, чтобы обладать ею так, как только
что обладал тобою, клянусь! И признаюсь тебе, ma belle
[79], что благодаря этой
кромешной тьме я мог сегодня вообразить, будто это она, недоступная баронесса,
неистовствует в моих объятиях, подобно вакханке.
Он сладострастно застонал, награждая недвижимую «Николь»
пылким поцелуем и привлекая ее руку туда, где вновь приготовлялось к бою его
могучее орудие.
– При одной мысли о ней – ты видишь, что со мной происходит!
Сам себе удивляюсь! Я готов жизнь положить к ногам этой женщины… да на что я
ей! Весь вечер эти дивные глаза следили за бледным, невыразительным лицом
барона, и я смиренно осознавал: весь мой пыл повергнет она во прах ради единого
чуть тепленького словца, исторгнутого из уст ее хладнокровного супруга. Но этим
же вечером я вот что еще понял: ее счастье для меня отныне – смысл жизни. И
если для счастья баронессы нужно, чтобы барон возлежал в ее постели, значит, я
должен сего добиться. Вот я и решил принести себя, свою любовь в жертву
обожаемой женщине – подобно тем благородным рыцарям Средневековья, которые
служение Прекрасной Даме ставили превыше жизни своей!
Он умолк, но эхо его патетических признаний, чудилось, еще
витало в комнате.
Мария, наверное, должна была чувствовать себя польщенной,
однако единственным ее чувством сейчас была жалость: «Бедная Николь! Слушать
такое – да о ком? О женщине, которую она ненавидит, презирает, считает
ничтожеством! А этот… «рыцарь Средневековья», в своем ли он уме, что признается
женщине, с которой только что неистово предавался любви, в обожании другой? Да
ему повезло, что здесь я: ведь Николь ему бы уже давно глаза выцарапала за
подобные откровения. Боже, ну и история…»
Однако тотчас же выяснилось, что еще далеко не все сюрпризы,
приготовленные для Марии судьбою, исчерпаны, ибо незнакомый обожатель, враз
посерьезнев, проговорил:
– Николь, у меня к тебе предложение. Я хочу, чтобы ты
оставила барона и переехала в домик, который я найму для тебя в хорошем месте.
К домику будет приложено весьма солидное содержание. Ты не пожалеешь, клянусь!
Я богат, я щедр. Я моложе барона и, уверен, куда лучше его! Судя по трепету
твоего тела, который я ощущал этой незабвенной ночью, ты в полной мере
разделила мое счастье. Сознаюсь, Николь: я намеревался всего лишь соблазнить
тебя, а затем скомпрометировать перед бароном, чтобы обратить его взоры к
прекрасной, нежной, несправедливо забытой Марии. Однако после сегодняшней ночи
я не хотел бы с тобою расставаться. Все к лучшему! Если Мария завладела моей
душой, то ты завладела моим телом, и я прошу тебя оставаться моей всецело!
Он подождал ответа… напрасно: в комнате царила тишина.
– Ты молчишь? – шепнул этот безумец – Мария не могла
полагать его никем иным. Слава богу, наконец-то заметил, что «Николь» молчит
всю ночь! – Ну что ж, я понимаю, тебе надо подумать, собраться с мыслями.
Он вскочил с кровати, с блаженным стоном потянулся и, ощупью
пройдя к окну, рывком раздвинул шторы, так что низко повисшая, полная белая
луна, чудилось, прильнула к самому стеклу, заливая комнату таким неожиданно
ярким, всепроникающим светом, что Мария, все еще распластанная на постели – от
множества испытанных потрясений даже и в голову не пришло кинуться бежать! –
невольно заслонилась ладонью.
И тут же ее нечаянный любовник вновь оказался рядом, шепча:
– Николь! Я хочу видеть тебя, Николь! Я хочу любить тебя,
купаясь в лунном свете!
Он легко, не обратив внимания на сопротивление, отвел ее
руки от лица, склонился к губам… их взоры встретились.
Миг оба смотрели друг на друга, большие черные глаза,
уставившиеся на Марию, сделались огромными… она тоже ощущала, как расширяются
от изумления ее зрачки, а потом оба разом отпрянули друг от друга, вскричав в
один голос:
– Это вы?!
Итак, незнакомец все же узнал в «Николь» баронессу…
Впрочем, почему незнакомец? Мария тоже узнала его.
Это был Сильвестр.
* * *
Она даже и не предполагала, что живет в таком огромном доме.
Сколько лестниц, переходов, поворотов, пустых залов… Мария брела, едва
прикрытая клочьями рубашки, волоча за собой пеньюар. Не было сил одеться.
Кто-то из слуг мог попасться навстречу, но ей было все равно, увидит ли ее кто-нибудь
и что он подумает. Хотелось только добраться до постели и уснуть! Последнее
объяснение с Сильвестром лишило ее последних сил.
Она шла, едва передвигая ноги, опираясь о стены, хватаясь за
мебель, тащилась, будто тяжелобольная, с застывшим, невидящим взором
сомнамбулы, а в памяти еще мелькало искаженное отчаянием лицо ее нечаянного
любовника, еще звучал его стон: «Простите, простите меня!»
