Помнится, страшными, тревожащими показались слова Николь о
смерти мамаши Дезорде: «Ничего не скажешь: тетушка была особой
предусмотрительной и, хоть кровной родней я ей не приходилась, по завещанию все
мне отказала…» Тогда промелькнул в ее словах какой-то след, – но только теперь
Мария готова была идти по этому следу.
Ах, хороша ночь нынче! Кровь буяет, сердце веселит! Сейчас
Мария меньше, чем когда-либо, намеревалась умирать. Ее nature tardive
[82]
наконец-то проснулась! Предчувствие напряженного, целенаправленного действия,
решительной схватки, правила которой наконец-то будет устанавливать она сама, а
не судьба, придавало силы. Болезнь как бы улетучилась в одно мгновение, будто
порча, снятая умелым знахарем.
Она еще посидела какое-то время, уставившись во мрак
невидящими глазами и задумчиво покусывая губы, а потом схватила колокольчик и
затрезвонила так требовательно, что вмиг распахнулись две укромные двери,
ведущие в каморки, где спали вполглаза, сторожа свою барыню, Глашенька с
Данилою – оба необутые, со свечками в руках, они вбежали в спальню Марии,
ожидая увидеть ее по меньшей мере умирающей, и враз лишились дара речи, узрев
баронессу с пером в руках, что-то лихорадочно строчащей на бумажном листке.
– Господи милостивый! – вскрикнула Глашенька. – Барыня…
Жива, здорова! Встанем на колени и возблагодарим бога!
– Не время сейчас, – отрывисто бросила Мария, не поворачивая
головы. – Собирайтесь, вы, оба, только тихо! Ни одна душа ничего не должна
знать! Глашенька, ты отправишься домой к господину посланнику Симолину – это не
столь далеко, а что время ночное – так и дело неотложное! А ты, Данила, друг
дорогой, – Мария на мгновение оторвалась от письма и ласково, но строго
взглянула на всклокоченного со сна волочеса, – собирайся в иную, долгую
дорожку.
– Опять в Фонтенбло прикажете? – брякнул еще не проснувшийся
Данила и тут же, спохватившись, прихлопнул рот ладонью.
Однако барыня, против ожидания, не прогневалась, а от души
расхохоталась в ответ:
– В другую сторону, Данила! И куда дальше! В Россию путь
тебе ляжет. Домой, в Любавино!
Конечно, спросить у Вайяна, кто такая Евдокия Головкина,
было бы куда проще, чем гнать Данилу в Россию: искать то, не знаю что. Однако
где его взять, Вайяна? Не выйдешь же на балкон, не свистнешь молодецким
посвистом: «Встань передо мной, как лист перед травой!»
Сильвестра найти оказалось куда как проще, Мария не ошиблась
в сердечной расположенности к ней и проницательности Ивана Матвеевича Симолина,
который, едва прочитав ее отчаянное послание, тотчас сообщил Глашеньке фамилию
и адрес господина Сильвестра, к которому преданная горничная той же порой, еще
до наступления утра, отнесла письмо баронессы. Воротясь, она сообщила барыне,
что все исполнила, а также что звание господина Сильвестра – маркиз Шалопаи;
услышав это, Мария принялась хохотать так, что снова обессилела. Впрочем, она и
так решила для приличия провести еще хоть денек в постели, нетерпеливо поджидая
визита доктора или Корфа, но так и не дождалась: видать, глубокое впечатление
произвели на обоих их нелепые измышления! Что ж, тем лучше: Мария вновь
получила право на полную свободу действий, а ей только того и надо было. И уже
на другое утро она (не забыв на всякий случай выпить несколько глотков
спасительного пернака) ни свет ни заря села в седло и по утренней свежести
поскакала в Булонский лес, отгоняя воспоминания о недавней слабости.
Вот уже видны озера, тенистые аллеи и лужайки Булонского
леса; показалась впереди и старая мельница, где, тоже с видом праздного
любителя утренних верховых прогулок, ждет ее Сильвестр.
Что за любезный господин! Всегда готов прийти к даме на
помощь!
Марии захотелось заплакать, когда она вспомнила, чем
обернулась для нее «помощь» Сильвестра в прошлый раз, однако она только
покрепче натянула поводья, заставляя своего игривого коня встать как
вкопанного, а заодно – крепко взнуздав и свое волнение, так что, когда
трепещущий, едва живой от стыда маркиз подъехал к баронессе, взор ее
светло-карих глаз был незамутненно-спокоен.
* * *
Дипломатические агенты иностранных государств, как правило,
состояли под негласным надзором французской полиции. Для каждого из этих
привилегированных шпионов имелся свой филер
[83], который очень неплохо знал
все привычки и образ жизни своего поднадзорного. Так, некий месье Перикл,
опекавший русского министра
[84] Корфа, был вполне осведомлен о его неладах с
женой, а также о том, что барон открыто держит у себя дома весьма
привлекательную любовницу. Как бы ни относился Перикл к дипломатической
деятельности Корфа, он от души завидовал способности этого русского так ловко
устроить свою частную жизнь. Иногда Перикл даже ощущал себя в некотором роде
пособником Корфа, ибо не сомневался: ни жена, ни любовница барона представления
не имеют о том, что каждую среду, около пяти часов, тот украдкою, через черный
ход, выходит из дому, чтобы пешком проделать довольно далекий путь и пройти к уединенно
стоящему доходному дому, где весь второй этаж занимала самая хорошенькая
актриса Французского театра Ноэми Тарте́.
Среди любовников Ноэми были весьма разные люди, от
дипломатов и военных до придворных повес; неудивительно, что и русский министр
пал жертвою ее чар и хоть раз в неделю, однако все же таскал ей в клюве золотые
«перышки» для содержания ее гнездышка в подобающей роскоши. Так думал
многоопытный Перикл, не находя ничего дурного в любовных шашнях своего
«подопечного»: в тот бурный век и кавалеры, и дамы не только не скрывали, но
даже оглашали свои похождения; вдобавок Перикл вполне разделял вкусы своих
современников, которые считали достойными внимания только светловолосых женщин
с голубыми глазами – таковой была и Ноэми Тарте, темноволосые – вроде любовницы
Корфа Николь – успехом мало пользовались, рыжих или русых, как покинутая
баронесса, почти вовсе не замечали.
