И вот настала последняя ночь. Как всегда, едва стемнело,
Мария украдкой выскользнула из дому. На соседней улице ее уже поджидал заранее
нанятый Глашенькой экипаж, и через малое время он остановился возле укромной,
скрытой в жасминовых зарослях калитки, ведущей в посольский парк. У Марии
(разумеется, попечением добрейшего Ивана Матвеевича!) был ключ. Она отперла
замок, прошелестела подолом по траве, отворила еще одну потайную дверку (ее
петли были заботливо смазаны) и по узкой лестнице поднялась к последней на этом
пути двери, за которой находился Корф.
Еще из-за двери она услышала какое-то движение в комнате,
но, верно, почудилось: когда вошла, увидела Анну-Полину, по своему обыкновению
дремавшую в креслах, и Корфа, простертого на постели.
Первая ширма стояла у самого входа. Здесь Мария обыкновенно
сбрасывала глухой черный плащ, делавший ее незримою во тьме, и делала первый
шаг в роли призрака. Так происходило и нынче. Она опустила на лицо вуаль,
вытащила неизменный платочек и поплыла к кровати Корфа, не сомневаясь, что
сейчас встретит его горячечный взор, однако ничуть не бывало: глаза Корфа были
закрыты – он спал.
Мария была разочарована, возмущена: как так, она пришла на
свидание, а возлюбленный ее проспал?..
Однако она тотчас же смекнула, какое преимущество
предоставляет ей новая ситуация. Если подумать, что все пять лет она мечтала
повторить их единственный мимолетный поцелуй, – кто осудит Марию за то, что она
проворно откинула вуаль, наклонилась и сперва едва-едва коснулась губ спящего
барона, а потом, воспламенившись, впилась в них со всей своей неутоленной
страстью, пусть даже мало приличной призраку? Впрочем, Мария тотчас сообразила,
что вышла из образа, и в испуге отпрянула, уверенная, что Корф сейчас
подхватится с постели и схватит ее, но ничуть не бывало: он даже не ответил на
поцелуй, он даже не шелохнулся! Мария безотчетно потрясла его за плечо,
взъерошила волосы – напрасно: он спал как убитый!
Странное подозрение пронзило ее… Она обернулась, намереваясь
разбудить сиделку, поднять тревогу, да так и замерла с открытым ртом: кресло,
где только что спала Анна-Полина, было пусто, монашенка стояла вплотную к
Марии… мелькнула мысль, что Анна-Полина, бывшая гораздо ниже ростом, чем
«привидение», как-то внезапно подросла. В следующее мгновение та вскинула
голову, сорвала чепец – и успела зажать Марии рот за мгновение до того, как она
выкрикнула:
– Вайян!..
Ибо это был он – на сей раз в женской монашеской одежде, но
снова он, он!
* * *
Мария билась всем телом, пытаясь укусить его твердую ладонь,
позвать на помощь, но ничего у нее не получалось. Наконец, утомившись,
притихла. Переводила исполненный ужаса взгляд с неподвижного Корфа на
монашеский чепец, брошенный на пол. Вайян понял ее недоумение и прошептал:
– С ней все в порядке. Она сидит вон за той ширмой. Крепко
связанная, и рот заткнут, но вполне невредимая. С мужем твоим тоже все в
порядке: я ему дал кое-что понюхать, он будет спать так крепко еще полчаса, не
дольше, успокойся. Ну что? Не будешь больше кричать? Умоляю, не шуми. Я нарочно
пробрался сюда, чтобы кое-что тебе сказать, а будешь буянить – уйду!
Мария слабо кивнула, и Вайян отнял ладонь от ее рта, однако
Мария даже не шевельнулась, а так и стояла, уронив голову на его плечо. Ее
страх разом прошел: как можно было забыть, что этому человеку она дважды
обязана жизнью? Если бы не его появление в ломбарде… если бы не его пернак…
Между ними существовала какая-то особенная близость, и Мария вдруг всем
существом своим ощутила, что Вайян не сможет причинить ей вреда.
– Вот жизнь, а? – шепнул он едва слышно, и его теплое
дыхание защекотало висок Марии. – Всегда про себя знал: когда я обнимаю
прекрасную даму, то думаю только о чудесных бриллиантах в ее серьгах. А нас с
тобою что-то так переплело, так связало… – Чудилось, он читал ее мысли. –
Подумать только: если бы этой твари Eudoxy не понадобилось твое состояние, я
никогда не узнал бы даже твоего имени. А сейчас мне кажется, что я знал и любил
тебя всю жизнь, и даже прежде, чем появился на свет.
Мария вздрогнула, напряглась в его объятиях, Вайян тихонько
вздохнул:
– Не тревожься. Знаю: я – ничто для тебя. Ты никогда не
сможешь простить, что я вынужден служить твоему врагу, но знай: я пришел
сегодня ради тебя. Оказывается, твоих денег, твоего состояния мало. Теперь
нужны еще деньги твоего мужа! Через две недели вы получите приглашение на бал.
Там он будет похищен, а после того, как напишет завещание в твою пользу, сразу
же и убит.
– Как это – в мою пользу?.. – пробормотала Мария. – Я ведь
его жена, значит, я и так наследую…
Вайян вздохнул.
– Жена-то жена, а ведь не знаешь ты, что он завещание свое
переменил как раз перед тем, как на него напали на улице Карусели. Тебе
определен самый жалкий пенсион, как бы в угоду приличиям, а все отходит в
казну: у твоего барона нет никакой родни. Уж не знаю, почему он так поступил.
Если ты его прогневила… если я в том виновен, то прости. Прости! Мне совесть
больная покоя не дает! Потому я и решил тебя предупредить. Когда вынудят его
новым завещанием отменить старое, этим он себе приговор сразу и подпишет. Через
две недели ты станешь богатой вдовой, моя милая! Однако, боюсь, порадоваться
тебе удастся недолго: следующая очередь твоя настанет, так что берегись!
– Я не буду беречься, – все так же, в его плечо, пробормотала
Мария. – Если он умрет – и я умру.
– Вот как? – глухо проговорил Вайян. – Я не знал… Тогда
береги его! Предупредить тебя – вот все, что я могу!
И, отстранившись, он скинул с плеч монашеский балахон и
шагнул к двери, но обернулся, метнул последний, исполненный тоски взгляд – и
канул во тьму, оставив Марию утихомиривать свое переполошенное сердце,
развязывать и освобождать от кляпа во рту насмерть перепуганную Анну-Полину,
потом ждать, когда Корф очнется от своего забытья и мутным взором обведет
комнату в поисках призрака…
Однако он успел увидеть лишь край белого платья,
растворившегося во тьме: Марии сейчас было не до игры.
* * *
Ей непременно хотелось с кем-нибудь поговорить,
посоветоваться, решить, что делать теперь. Однако не Ивана же Матвеевича с
постели среди ночи поднимать, обрушивая на него новую страшную новость! Только
и оставалось, что воротиться к себе, на улицу Старых Августинцев, и сесть у
окна спальни, напряженно размышляя.
