Задумчиво улыбаясь своим мечтам, Мария во всю ширь
развернула веер и удивилась; почему у него такая жесткая, негнущаяся рукоять.
Пригляделась – и невольно вздрогнула, обнаружив там узкий, тонкий, словно
карандашик, английский стилет.
Итак, Судьба сегодня будет вооружена… кто же падет ее
жертвою?
* * *
Когда Мария, в восторге от своей новой, неизвестной доселе
красоты, кружилась перед зеркалом, наслаждаясь душистым шелестом нижних юбок,
замысел Ивана Матвеевича, приславшего чудесный наряд, казался ей столь же
бесспорно удачным, как некогда Золушке – замысел феи Мелюзины. Однако она стала
сомневаться в удаче уже через четверть часа после того, как вошла в зал ратуши
– этого удивительно красивого здания с башенками и арками, стоявшего на
Гревской площади; а еще через час она вполне осознала на своем горьком опыте ту
мысль, к коей рано или поздно приходит каждая женщина: «Мужчины ничего не
понимают в нарядах!»
Вот именно! Желая как можно лучше замаскировать Марию,
Симолин, словно нарочно, сделал все, чтобы привлечь к ней как можно больше
внимания. Кругом танцевали – менуэт, гавот, кадриль, экосез; Мария же, как
прикованная, стояла в углу, осаждаемая толпой желающих немедленно, сейчас же
узнать свою судьбу, словно все они явились не на бал, а в салон гадалки.
Наконец ей удалось принять участие в круглом польском, но сей танец, казалось,
нарочно придуман был для интриг и болтовни: сделав фигуру, участники некоторое
время стояли на своих местах, и каждая пара о чем-нибудь беседовала, – легко
понять, о чем Марии приходилось беседовать со своим кавалером, наряженным
лукавым шутом Шико!
[93] Право слово, вскоре ей стало мерещиться, что все 136
статуй великих людей, кои были воздвигнуты в залах и коридорах ратуши, тоже
сбегутся к ней погадать! Поэтому она была просто счастлива, когда маленький,
кругленький астроном в мантии, расшитой звездами, с приклеенной седой бородой и
в остроконечном колпаке подошел к ней, размахивая огромной подзорной трубой, и
предложил взглянуть в этот волшебный прибор, ибо через него можно увидеть горы
на Луне.
Узнав голос Симолина, Мария послушно приложилась к трубе, а
халдей [94] пробормотал как бы в сторону:
– Ваш костюм вполне сойдет за испанский, ежели вы всем
будете отвечать: «No comprendo!» [95]
Благодарно улыбнувшись Симолину, Мария нырнула в толпу,
рассыпая направо и налево волшебное «No comprendo!» и присматриваясь к
танцующей, смеющейся толпе.
Жутко ей сделалось при виде высокой, прихрамывающей фигуры в
черном плаще с капюшоном, в белой маске Смерти, закрывающей лицо. В руках у
Смерти была не коса, как следовало бы, а трость, на которую она тяжело
опиралась, и ее ковыляющая походка, ее трясущаяся голова были столь страшны,
что там, где она проходила, невольно образовывалось пустое пространство: Смерти
боялись все, даже самые беззаботные.
А Корфа все не было, вернее, Мария никак не могла его
высмотреть! Кем он явился на бал? Турецким пашой в сверкающем парчовом халате и
в туфлях с загнутыми носками? Нет, слишком толстый. Обнаженным по пояс
акробатом-негром? Но у Корфа ранено плечо. Призраком в белых летящих одеждах?
Нет, призрак слишком уж худой и долговязый, это не Корф.
Да где же он, где?! И ведь ей надо искать не только барона,
но и тех, кто явился сюда по его душу. Она яростно щелкнула веером, и от
резкого движения замочек браслета на ее запястье расстегнулся, и золотой обруч
упал на пол. Он был очень красив: на золотом фоне две серебряные резные русалки
выносили из моря несколько крупных, редкостной красоты жемчужин. Это был
матушкин браслет, Мария взяла его с собой на счастье, хоть он и не очень-то
подходил к цыганскому костюму. Браслет покатился под ноги толпы, Мария метнулась
подобрать его; однако чья-то большая рука оказалась проворнее.
Эта рука принадлежала высокому, даже очень высокому мужчине
в костюме сатира. Его атлетическую фигуру обтягивала коричневая шкура, увитая
виноградными листьями. Такой же виноградный венок украшал всклокоченные черные
кудри. Сквозь прорези маски посверкивали маленькие глазки, и сейчас в них
застыло какое-то нерешительное выражение, а широкая короткопалая ручища так
жадно стиснула браслет, словно и не намеревалась с ним расставаться.
Мария воззрилась на сатира в изумлении, но тут сотоварищ
его, одетый точно в такой же костюм, только бывший пониже ростом и потоньше
станом, ткнул его в бок. Великан вздрогнул и нехотя разжал ладонь, гулко
пробурчав:
– Пожалуйте, сударыня. Прощенья просим!
И тут Мария узнала и голос, и его обладателя. Она узнала бы
его где угодно и когда угодно. В любом обличье узнала бы она Жако!
* * *
– Здравствуй, любезный! – пробормотала Мария изумленно. Вот
уж не думала она, что приведется еще раз свидеться со своим мучителем! Действие
charme maudit припомнилось так живо, что Мария не удержалась от колкости: – А
тебе куда больше не листья эти, а палаческая рубаха пристала бы! Да еще и топор
в руки!
Глаза Жако заморгали в узких прорезях маски, и Мария поняла,
что он не узнает ее. И слава богу! Неведомо, что сделал бы Жако с той, которая
заставила его испытать столько мучений, а потом исчезла, будто сквозь землю
провалилась. Надо и сейчас побыстрее исчезнуть с глаз разбойника, а потому,
шепнув: «Ладно, иди своей дорогой», – Мария смешалась было с толпой, да не
удержалась, оглянулась еще раз – и что-то как бы толкнуло ее в сердце, когда
она рассмотрела спутника Жако – среднего роста, худощавого, проворного,
сверкнувшего на нее жгучими черными глазами. Он ловко раздвигал толпу, словно
юркая лоцманская лодочка, которая прокладывает путь для тяжеловооруженной
каравеллы. Каравеллою был Жако, и «лоцман» подводил его к высокому и стройному
венецианскому мавру, одетому в белое, с белым же тюрбаном на голове, со смугло
загримированным точеным лицом, на котором сияли синие-пресиние, такие знакомые
глаза…
Мавр! Отелло! Ну конечно, – какой же еще костюм мог Симолин
подобрать для этого неистового ревнивца! Странно, что он Марию не нарядил
белокурой Дездемоной, нервно сжимающей в руках роковой платок, вышитый цветами
земляники. Впрочем, роль с платком она уже играла…
