Графиня заехала за Марией в изящном ландо – открытом по
случаю жары, и при первом же взгляде на эту изящную брюнетку с точеными чертами
Мария поняла, что уже где-то видела ее. Жгучая красота мадам д’Армонти – эти
сросшиеся у переносицы брови, яркие губы, щеки, которым не нужны были помада и
румяна, этот огненный взор, энергичные движения, выдававшие сильную, пламенную
натуру, – явно была знакома Марии. И легкий южный акцент, окрашивающий
французскую речь графини, пробуждал какие-то волнующие, тревожные воспоминания.
В своем роскошном платье, где причудливо сочетались красный, белый и зеленый
цвета, графиня напоминала редкостный цветок, да и имя у нее было столь же
изысканное: Гизелла, причем произносила она его не мягко, на французский манер:
Жизель, а по-немецки – твердо.
Гизелла неожиданно улыбнулась:
– Знаете, баронесса, я уже привыкла, что люди при первой
встрече со мной ломают голову, пытаясь угадать мою национальность, но
безуспешно. Обожаю интриговать незнакомых, но для вас (господин Симолин
предупредил, что мы с вами – близкие подруги, – оговорилась она как бы в
скобках, давая понять, что посвящена во многое), для вас, так и быть, открою
секрет: я венгерка, родилась близ озера Балатон – видите мое платье? Это наши
национальные цвета! А девичья фамилия моя – Шалопаи.
У Марии холодок пробежал по спине, она зябко поежилась;
газовый шарф ее заколыхался – так трепещет крылышками муха, увязшая лапками в
клейкой золотистой, ароматной смоле.
– Я знакома с маркизом Шалопаи, – глухо проговорила она.
Гизелла ответила ласковой улыбкой:
– О да! Он говорил мне об этом.
«Говорил?! – чуть не взвилась Мария. – Что он посмел
говорить?!»
По счастью, графиня оказалась дамой вполне светской и,
почувствовав настроение своей спутницы, принялась болтать о красотах Парижа.
Улица Фавар находилась неподалеку, и уже совсем скоро дамы
вышли из коляски перед домом, из окон которого лились звуки музыки. Только тут
Мария вспомнила, зачем она прибыла на этот вечер, – и вновь почувствовала
озноб.
Это был странный вечер! Играла музыка, испанская певица пела
не без приятности романсы своей родины, однако Марии почудилось, будто она
попала на один из вечеров графини Строиловой, где все посвящено было обсуждению
– вернее, осуждению – королевской четы. Но это не были невинные сплетни – здесь
говорили жестко, без полутонов – и очень злобно.
– Бог мой, какая-то модистка имеет над королевой власть
большую, чем все государственные дела и министры!
– Да! Теперь шить у Розы Бертэн
[101] едва ли не более почетно,
чем иметь дворянский герб.
– Мария-Антуанетта желает успехов как женщина, а не как
королева.
– Конечно. Она всегда стремилась уйти от серьезного
разговора лишь потому, что он скучен.
– Долее пяти минут она ни на чем не может сосредоточиться. Корона
всегда была для нее не уделом, не судьбой, но игрушкою – вернее, одним из
множества украшений.
Нервно обмахнувшись веером, Мария окинула взором залу. Время
идет. Пора исполнить свою роль. Она не забыла об этом – просто беспокоилась,
что хозяйка, баронесса д’Елдерс, исчезла из гостиной. Не в своем ли она
будуаре? А ведь как раз туда Марии надобно попасть. Но ежели Симолин глядит так
пристально, стало быть, медлить более не след. Ведь в их тщательно обдуманном
предприятии многое было взаимосвязано: порвется одно звенышко – и вся цепочка
порвется!
Сделав вид, что полностью поглощена разглядыванием полотен
Буше и Фрагонара, коими были увешаны стены (Фрагонар расписывал веера для самой
Марии-Антуанетты), она выскользнула из залы, уверенная, что исчезновения ее
никто не заметил: все были слишком поглощены очередным злоречением.
Симолин заставил ее затвердить подробный план здания, и
Марии казалось, будто она уже была здесь. Вот за этой дверью – библиотека,
здесь – кабинет, а вот малая гостиная. Там, вдали, – комнаты для гостей. А вот
и вход в личные покои Этты д’ Елдерс.
Где-то здесь лежит вышитый индийский ридикюль. А если она
сейчас откроет дверь – и столкнется лицом к лицу с хозяйкой дома? Ежели
присутствие свое в коридоре еще можно было объяснить: мол, отправилась
совершить свой туалет, да заблудилась, – то, отворив сию дверь, Мария враз
попадет в самое щекотливое положение! Ах, как бы узнать, где баронесса? Однако
времени терять нельзя. Мария на миг задумалась, потом вынула из сумочки,
висящей на локте, янтарный шарик – не забыла, что, по словам Егорушки
Комаровского, даже римские матроны беспрестанно потирали в руках электрон, дабы
проникнуться солнечной энергией и жизненной силой, – и с размаху бросила его в
сторону лестницы.
Шарик громко запрыгал по ступенькам – чудилось, кто-то бежал
по ним, стуча каблуками, – и Мария услышала торопливые шаги за дверью.
Она едва успела отпрянуть и шмыгнуть в нишу, скрывшись за
спиной античной статуи, как палисандровая дверь распахнулась, и роскошная
блондинка остановилась на пороге, подозрительно оглядывая полутемный коридор.
Снизу, из гостиной, донесся взрыв хохота, и баронесса,
верно, вспомнив о своих обязанностях хозяйки, поспешила туда, а Мария бросилась
в будуар.
Здесь царил мрак; комнату освещало лишь пламя камина, и
Мария сразу почувствовала запах горелой бумаги. Этта Палм что-то сожгла здесь
сейчас, мгновение назад – может быть, бросила в огонь какую-то важную бумагу,
услышав стук в коридоре! Мария повернулась к камину и выхватила из огня
обугленный лист плотной бумаги. К несчастью, лист сгорел почти полностью – не
тронуты огнем были лишь последние слова и подпись:
«…щедрое, как всегда, вознаграждение. Обрати пристальное
внимание на инструкции – они прилагаются. Прощай. Твой преданный друг Иоганн».
Мария так и ахнула, прочитав эти слова, написанные какими-то
очень яркими чернилами красивого изумрудного оттенка.
Иоганн! Иоганн Мунник, вероятно? Бывший любовник Этты Палм и
английский шпион? Ах, какая жалость, какая беда, что Этта успела сжечь письмо!
И ведь это Мария спугнула ее. Зря, выходит, надеялась на свою удачу?
В сердцах Мария бросила обгоревший листок на стол рядом с
несколькими чистыми белыми листками, и, заперев дверь на ключ, зажгла свечи и
принялась искать пресловутый ридикюль.
Нашла его Мария почти сразу – и плечами пожала. Она-то
думала, это будет нечто особенное и таинственное, а ридикюль оказался
темно-желтым кожаным кошелем довольно грубой выделки; вдобавок был пуст, как
гнилой орех, – видимо, сожженное письмо составляло все его содержимое.
