– Отлично! Значит, я прочту написанное, а потом лист
остынет, – и баронесса ничего не узнает! – Он взял один из листков и поднес его
к свече, как вдруг Мария, осененная внезапной догадкой, схватила его за руку.
– В чем дело? – огрызнулся Корф. – И что вы здесь до сих пор
стоите? Бегите в зал, да поскорее: Этта Палм востра, как нож, все видит, все
замечает, – ваше отсутствие тоже может быть замечено…
– Вот именно, все замечает! – перебила Мария. – Даже когда
текст исчезает, на бумаге остаются шероховатые полосы. На ощупь их сразу
чувствуешь, баронесса тотчас догадается, что здесь кто-то был, кто-то читал ее
письмо.
Корф замер, нахмурился:
– Вот незадача. Не нагрев бумагу, письма не прочтешь, а
нагревать, выходит, нельзя? И с собою не возьмешь, чтобы прочесть в
лаборатории: если Этта заметит пропажу, письма утратят всякую ценность,
англичане просто-напросто придумают что-то другое. Эй, эй, что это вы задумали?
Последнее восклицание относилось к Марии, которая вдруг
бросилась к стене и принялась снимать пейзаж – акварель в рамке и под стеклом –
на английский манер.
– Не мешайте, – отмахнулась Мария. – Можете вытащить стекло
так, чтобы не повредить рамку?
– Да зачем вам?! – изумился Корф.
Но Мария сперва сняла вторую висевшую рядом акварель и лишь
после этого сочла нужным пояснить:
– Я вспомнила: если бумагу, исписанную симпатическими
чернилами, поместить между пластинами стекла, сильно прижать, а потом подержать
на ярком свете, написанное можно будет прочесть, а вреда бумаге мы не нанесем.
Корф недоверчиво поднял брови:
– Вы что же, знаете химию?
– Ой, давайте скорее, скорее же! – Мария с трудом подавила
раздражение.
Как он удивился! Кем же он ее считает? Полной идиоткой?
Настроение вовсе испортилось.
– Мне и в самом деле пора идти, – сказала она. – Вы уж тут
сами как-нибудь…
– Что?! – шепотом возопил Корф. – У меня ведь не четыре
руки! Держите стекла как можно крепче, а я буду читать.
Ничего не поделаешь, пришлось повиноваться. Не прошло и
минуты, как поверхность листа покрылась бледно-зелеными ровными строчками.
Текст был едва заметен, однако Корф велел Марии отодвинуть свечи подальше,
опасаясь повредить бумагу, – и принялся читать, щурясь, сосредоточенно шевеля
губами и порою прикрывая глаза рукой. Мария не могла видеть, что там написано,
однако, судя по изумленно-сосредоточенному лицу Корфа, он находил для себя
много важного и интересного. Пробежав глазами один листок, Корф принялся за
другой.
– Неужели вы что-то запомнили? – недоверчиво спросила Мария
и была поражена печалью, промелькнувшей в синих глазах Корфа.
– У меня абсолютная память. Я могу любую книгу запомнить от
корки до корки, прочитав лишь единожды. И потом немалые усилия приходится
прилагать, чтобы забыть ее. Случается и такое, что забыть невозможно…
Он вновь обратился к чтению, а Мария стояла, будто
окаменевшая, ощущая лишь боль от этого мимоходом брошенного намека.
– Ну, вот и все, – проговорил наконец Корф, разнимая стекла.
– Теперь я вставлю на место акварели, а вы уходите побыстрее. И постарайтесь
появиться в зале незаметно, не привлекая к себе внимания. Затеряйтесь в толпе.
– Ну да, я постараюсь не сорвать с петель дверь или не
уронить ненароком клавикорды, – огрызнулась Мария.
Корф, насупившись, склонился над акварелями.
Ох, ну почему, почему они должны разговаривать друг с другом
в таком тоне?! Мария едва сдержала слезы.
Она сложила аккуратной стопочкой «чистые» листы, только
сейчас сообразив, почему они были так немилосердно согнуты, – чтобы поместились
в ридикюле. Затем поставила на место подсвечники и сунула ридикюль под подушку
кресла.
– Идите же! – прошептал Корф, вешая акварели.
– Рада бы, да не могу, – усмехнулась Мария. – Мне предстоит
закрыть за вами окно. Вам вряд ли удастся задвинуть изнутри задвижки, когда
будете сидеть на дереве.
– О, черт! – Корф хлопнул себя ладонью по лбу.
«Жаль, что не кулаком, – мысленно усмехнулась Мария. –
Глядишь, немного поотшибло бы твою абсолютную память!»
Тут она еще кое-что вспомнила и, подбежав к камину, сунула в
уголья тот самый клочок с подписью Мунника. Исчезнувший было текст медленно
проявился вновь.
– Что это вы делаете? – раздался голос Корфа, и Мария,
оглянувшись, наконец-то нашла на его лице то самое выражение полнейшего
недоумения, которое уж отчаялась увидать. Чувствуя себя за многое вознагражденной,
она лишь презрительно передернула плечами, не удостоив барона ответом: хороши
будут они оба, если баронесса, воротясь, найдет обрывок брошенного в огонь
письма лежащим на столе!
– Ах, да! – снова хлопнул себя по лбу Корф, и Мария не
удержалась от злорадного смешка.
На том они и расстались. Как два врага, временно заключившие
перемирие, однако ни на миг не забывавшие, что находятся в состоянии войны.
* * *
Когда Мария подошла к двери, ведущей в гостиную, она с
изумлением услыхала, что часы бьют восемь раз. Неужто всего двадцать минут
назад она покинула гостиную? Господи, кажется, год, ну, месяц сомнений,
мучений, терзаний миновал! И слава богу, что время имеет свойство растягиваться
и сжиматься: есть надежда, что никто не заметит ее отсутствия…
Не тут-то было! Первым, кого увидела Мария, проскользнув в
гостиную, был Сильвестр. Он только что усадил свою ослепительную сестру в
золоченые кресла и намеревался присесть возле нее на столь же роскошный стул,
как вдруг бросил нечаянный взор на дверь – и увидел Марию. Лицо его вспыхнуло
полымем, он покачнулся – и плюхнулся мимо стула, который с грохотом рухнул
рядом. Истошно залаяли три болонские собачки, доселе мирным пушистым клубком
спавшие в уголке, а Сильвестр, сидя в нелепой позе на полу, все не сводил
зачарованного взора с Марии, словно она была змеей, а он – загипнотизированной
лягушкой. Всполошенная публика невольно проследила за направлением его
страстного взгляда, и всяк увидел Марию, которая замерла на пороге, вцепившись
в ручку двери, так что теперь только полнейший идиот не сообразил бы, что одна
из гостий куда-то выходила… куда? И зачем?
