Мария готова была убить Сильвестра – или сама сквозь землю
провалиться, однако в сей момент затянутая в черное испанка у рояля
пронзительно закричала о любви Орфея и Эвридики (опера Глюка была необычайно
популярна в те времена!) – и любопытство общества несколько погасло.
Мария пробежала через залу и покорно села на тот самый
злополучный стул, который придвинул ей Сильвестр, подскочивший с полу с проворством
ваньки-встаньки. Окинула взором гостиную, намеренно и мстительно не ответив на
обеспокоенный, вопросительный взгляд Симолина.
Ничего, пусть подождет, помучается неизвестностью! Это ничто
в сравнении с теми мучениями, которые пришлось испытать ей в присутствии Корфа.
Главное, посол ведь обещал!..
Обойдя взором Симолина, как пустое место, Мария продолжала
оглядывать присутствующих. О счастье! Этты Палм нет! Она опять куда-то исчезла.
Даст бог, уход и приход русской гостьи останется незамеченным.
Мария перевела дыхание. От сердца немножко отлегло, в голове
прояснилось, и она с жалостью вспомнила, как Корф только что висел, цепляясь за
подоконник, готовясь прыгнуть в сад с высоты второго этажа. «Осторожнее, ваше
плечо!» – хотелось воскликнуть Марии, да, благодарение господу, хватило ума
промолчать.
– Она появилась всего на минуту и почти тотчас опять ушла,
так что успокойтесь, – сухая, смуглая рука Гизеллы д’Армонти стиснула запястье
Марии. – И, ради всего святого, успокойте моего брата! У него такой вид, будто
он собрался покончить с собой! Взгляните только…
Мария оглянулась.
Да, Сильвестр и впрямь выглядел плачевно: на бледном, вовсе
белом лице глаза казались черными безднами, наполненными тоской и мукой.
– Он любит вас до беспамятства! – горячо прошептала Гизелла.
– Я никогда его таким не видела, это же просто безумие, безумие!
– Вы так любите брата? – шепотом спросила Мария; она
взглянула на мадьярку, и ее поразила страстная, прямо-таки фанатичная нежность,
горевшая в прекрасных глазах графини д’Армонти.
– Люблю?! Мало сказать! Мы с ним родились в один день, с
разницей в полчаса, хоть и неполные близнецы. Я ему жизнью обязана: еще в
детстве он спас меня, когда я тонула в озере. И я за него жизнь отдам, пойду за
него на преступление… – Голос Гизеллы оборвался коротким, сухим рыданием, и
минуло какое-то мгновение, прежде чем она снова смогла заговорить.
– Будьте же милосердны, Мария! – взмолилась она. – Подарите
ему хоть одну улыбку!
Ее острые ногти вонзились в руку Марии, и, повинуясь не
столько милосердию, сколько желанию избавиться от боли, баронесса вновь
повернулась к Сильвестру и с усилием растянула губы, изображая улыбку.
Лицо маркиза задрожало, и Мария испугалась, что
темпераментный венгерец сейчас зальется слезами. Однако ничего страшного не
произошло: он лишь улыбнулся в ответ, кивнул – и, резко повернувшись, вышел из
залы.
Только теперь Мария смогла вздохнуть спокойно и, откинувшись
на спинку, приготовилась наслаждаться музыкой, да не тут-то было. Взяв
последнюю, неимоверно высокую ноту, испанская певица умолкла и принялась
раскланиваться под вежливые аплодисменты слушателей.
Вечер, оказывается, закончился. Гости стали разъезжаться.
В конце 1786 года заговорили о государственном перевороте.
Два неурожайных года разорили Францию; на народ обрушились новые налоги. В
Париже дворянство с изумлением узнало, что в некоторых местностях крестьянам
случается отведать мяса лишь три-четыре раза в год, а питаются они в основном
хлебом, размоченным в подсоленной воде, да и того не вдосталь. В этой связи
«очаровательная наивность» Марии-Антуанетты, посоветовавшей своему народу есть
бриоши, то есть булочки, если не хватает хлеба, показалась уже не столь
очаровательной.
Впервые королеве, жизнь которой прежде катилась по
сверкающему кругу – Версаль, Трианон, Фонтенбло, Марли, Сен-Клу, Рамбулье,
Лувр, Версаль и т. д., – сделалось неуютно и как бы даже жутковато. Ей
казалось, все ее ненавидят… она была почти права. Ей казалось, все желают ее
погибели… она была почти права и в этом, однако никто еще не знал, что те самые
именитые дворяне, которые так старательно роют королеве яму, рано или поздно
сами в нее попадут.
Но до этого еще оставалось время, и хотя первые зарницы
будущей грозы уже вспыхивали на горизонте (по стране прокатилась волна «хлебных
бунтов», когда голодные люди громили лавки, останавливали и грабили баржи с
зерном и мукой), воздух по-прежнему оставался чист и мягок, а солнышко сияло,
как в добрые старые времена. Впрочем, кое-что изменилось, однако никто не желал
видеть изменений. Их и не видели.
Вот и в жизни Марии не изменилось ничего… кроме ее
внутреннего состояния. Она вдруг ощутила в себе какой-то надлом – и никак не
могла исцелить свою душевную рану. Она была женщина, она была дитя своего
времени, она была воспитана в убеждении, что единственное предназначение
женщины – быть верной служанкою супруга, а ежели супруг отвергает ее –
следовало покорно сносить немилость судьбы. Впрочем, к чему лукавить: ее
легкомысленный век предлагал некое единственное средство, способное скрасить
жизнь с нелюбимым (или нелюбящим) мужем: чувственное увлечение, легкомысленное
кокетство.
Сильвестр не был ею любим. Теперь ее вела к нему в постель
какая-то особенная, на грани извращения, гордость: «Мой муж из-за своей
выдуманной чести толкает меня в пучину порока, а вот любовник из страсти ко мне
забыл и о чести, и о совести!»
