— На всех парусах.
— Я рад. Приятного аппетита.
Наши встречи происходили случайно. Иногда я сталкивался с
ней в книжной лавке «Семпере и сыновья», куда она часто приезжала за книгами
для дона Педро. Если при этом присутствовал Семпере, то он находил предлоги,
чтобы оставить нас наедине. Но Кристина вскоре раскусила его хитрость и стала
присылать за заказом одного из слуг с виллы «Гелиос».
— Знаю, это не мое дело, — сказал Семпере, —
но вам лучше забыть о ней.
— Не понимаю, о ком вы, сеньор Семпере.
— Мартин, мы ведь знакомы целую вечность…
Шли месяцы, похожие один на другой как две капли воды, а я
даже не замечал этого. Я вел ночную жизнь, работая от заката до рассвета, и
спал днем. Барридо и Эскобильяс не уставали радоваться успеху «Города
проклятых». Увидев, что я на грани срыва, они пообещали — после парочки новых
романов — дать мне год отпуска, чтобы я отдохнул или написал серьезный роман,
который они опубликуют с большой помпой под моим собственным именем, напечатав
его аршинными буквами на обложке. И каждый раз всего-то и надо было, что
написать парочку-другую романов. Приступы головной боли и головокружения
сделались чаще и сильнее, и я глушил их свежими порциями кофеина, табака,
таблетками с кодеином и еще бог знает какими пилюлями, которыми меня украдкой
снабжал аптекарь на улице Архентериа и от которых было мало толку. Дон Басилио,
с кем я обедал по четвергам (хоть и не на веранде «Барселонеты»), уговаривал
меня обратиться к врачу. Я всегда с ним соглашался и обещал выкроить часок до
конца недели.
У меня было очень мало времени, и в результате, не считая
бывшего шефа и семейства Семпере, я встречался только с Видалем, и то потому
только, что он приходил навестить меня сам — я к нему не наведывался. Ему не
нравился дом с башней, и он обычно предлагал выйти и погулять. Прогулки неизменно
заканчивались в баре «Адмирал» на улице Хоакина Косты. У Видаля там был открыт
счет и по вечерам в пятницу собирался литературный кружок. На эти встречи он
меня не приглашал. Члены кружка, непризнанные и угодливые рифмоплеты заискивали
перед ним в надежде на подачку, рекомендацию к издателю или похвалу, которая
прольется бальзамом на уязвленное самолюбие. И Видаль отлично понимал, что меня
они возненавидят всеми фибрами души, с силой и страстью, которых недоставало их
поэтическим шедеврам, не получившим признания у «невежественной» публики. В
баре, за рюмкой абсента, покуривая гаванские сигары, он рассказывал мне о
романе, который никак не мог завершить, о планах расстаться с уединенной
жизнью, о своих увлечениях и победах: чем старше он становился, тем более юными
и спелыми были его возлюбленные.
— Ты не спрашиваешь меня о Кристине, — хитро
поддразнивал он меня иногда.
— Что я должен спрашивать?
— А вдруг она спросит меня о тебе?
— А она спрашивает обо мне, дон Педро?
— Нет.
— Вот поэтому.
— На самом деле однажды она упомянула о тебе.
Я посмотрел ему в глаза, сомневаясь, уж не разыгрывает ли он
меня.
— И что она сказала?
— Тебе не понравится.
— Выкладывайте.
— Она выразилась иначе, но, как я понял, она
недоумевает, зачем ты продаешь себя, кропая посредственные романы для пары
мошенников, пуская по ветру свой талант и юность.
Я почувствовал себя так, словно Видаль только что вонзил мне
в живот стальной клинок.
— Она так считает?
Видаль пожал плечами:
— Что до меня, так пусть все катится к черту.
Я работал полную неделю, кроме воскресенья. По воскресеньям
я праздно гулял по улицам, заканчивая, как правило, в каком-нибудь кабачке на
Паралело, где ничего не стоило найти компанию и временное утешение в объятиях
одинокой и ищущей души, такой же как моя. Иллюзия длилось до утра, когда я
просыпался рядом с нею и обнаруживал чужую, незнакомую женщину. Я не осознавал,
что все они чем-то похожи на Кристину — цветом волос, походкой, выражением лица
или глаз. Рано или поздно, желая нарушить мучительное молчание при расставании,
спутницы на одну ночь спрашивали, чем я занимаюсь. Если, уступая тщеславному
побуждению, я сообщал им, что пишу книги, они мне не верили, поскольку никто
знать не знал никакого Давида Мартина. Правда, некоторые имели представление об
Игнатиусе Б. Самсоне и что-то слышали о «Городе проклятых». Со временем я начал
говорить, что работаю на портовой таможне рядом с Атарасанас
[16]
или письмоводителем в адвокатской конторе «Сайрач, Мунтанер и Круэльс».
Хорошо помню один вечер: я сидел в кафе «Опера» в обществе
учительницы музыки, звавшейся Алисией. Подозреваю, что я был для нее средством
забыть кого-то, кто не пришел. Я собирался поцеловать даму, когда неожиданно
увидел за стеклом лицо Кристины. Я выскочил на улицу, но она уже затерялась в
толпе на бульваре Рамбла. Две недели спустя Видаль любезно пригласил меня на
премьеру «Мадам Баттерфляй» в «Лисео». Семья Видаль занимала ложу на первом
ярусе, и Видаль с удовольствием весь сезон каждую неделю ходил в театр.
Встретившись с ним в фойе, я увидел, что он привел с собой и Кристину. Она
поздоровалась с ледяной улыбкой, но больше не заговаривала со мной и даже не
смотрела в мою сторону. В середине второго действия Видаль решил спуститься в
партер и поприветствовать кого-то из своих кузенов, оставив нас вдвоем в ложе,
один на один, без всякого прикрытия, кроме Пуччини и сотен лиц в темноте зала.
Я терпел минут десять, потом повернулся к ней и заглянул в глаза.
— Я чем-то вас обидел? — спросил я.
— Нет.
— Тогда мы можем хотя бы попытаться притворяться
друзьями, по крайней мере в таких ситуациях, как сегодня.
— Я не хочу быть вашим другом, Давид.
— Почему же?
— Потому что вы тоже не хотите дружить со мной.
Она была права, я хотел не дружить с ней.
— Вы действительно думаете, что я торгую собой?
— Что думаю я, не имеет никакого значения. Важно, что
думаете вы сами.
Я высидел там еще ровно пять минут, затем встал и вышел, не
проронив ни слова. Добравшись до парадной лестницы «Лисео», я дал себе зарок
никогда больше не думать о ней, не смотреть на нее и не говорить приветливых
слов.
На другой день я увидел ее у кафедрального собора и
попытался избежать встречи. Она помахала мне рукой и улыбнулась. Я, застыв на
месте, ждал, когда она подойдет.
— Не пригласите меня на чашечку кофе?
— Я регулирую движение и освобожусь не раньше чем часа
через два.
