Прежде всего меня поразило, что именно этот сюжет я в общих
чертах обрисовал Видалю пару лет назад как идею, чтобы сдвинуть с мертвой точки
роман, который он вечно грозился когда-нибудь написать. Во-вторых, вызывало
недоумение, что он ни словом не обмолвился, что решил реализовать этот замысел
и в результате потратил годы на его воплощение, причем не из-за недостатка
возможностей. И, в-третьих, повергало в ступор полное и абсолютное убожество
романа — в том виде, в каком он существовал теперь. Все составляющие элементы
никуда не годились, начиная композицией и героями, включая саму атмосферу и
приемы драматизации, и вплоть до языка и стиля. Данный опус навевал мысли о
профане с большими амбициями и кучей свободного времени.
— Ну и как? — спросила Кристина. — Считаешь,
его нужно редактировать?
Я не стал говорить ей, что Видаль взял за основу мою идею,
и, не желая расстраивать ее еще больше, улыбнулся и кивнул:
— Кое-что требуется переработать. Все, от начала до
конца.
Когда начинало смеркаться, Кристина садилась за машинку, и
до двух ночи мы переписывали книгу Видаля буква за буквой, строчка за строчкой,
сцена за сценой.
Сюжет у Видаля получился настолько расплывчатый и банальный,
что я предпочел восстановить линию, придуманную мною экспромтом, когда сам
подбросил ему эту идею. Постепенно мы вдохнули жизнь в героев, перекроив их
заново и переделав с головы до ног. Хирургического вмешательства не избежали ни
один эпизод, абзац, строчка или слово, однако, по мере того как продвигалась
работа, во мне крепла уверенность, что мы отдаем должное роману, который Видаль
вынашивал в душе и стремился написать, но не знал как.
Кристина рассказывала мне, что иногда Видаль перечитывал
машинописный текст эпизода, который якобы написал несколько недель назад, и
поражался качеству своей работы и глубине таланта, в который давно перестал
верить. Кристина опасалась, как бы он не обнаружил, что именно мы делаем, и
твердила, что необходимо ближе следовать букве оригинала.
— Не стоит недооценивать тщеславие писателя, особенно
писателя посредственного, — отвечал я.
— Мне не нравится, когда ты так говоришь о Педро.
— Извини. Мне тем более.
— Лучше бы ты немного сбавил темп жизни. Ты плохо
выглядишь. За Педро я теперь спокойна, сейчас меня беспокоишь ты.
— Прекрасно, что все это принесло хоть какие-то плоды.
Со временем у меня вошло в привычку жить, наслаждаясь
мгновениями, проведенными с Кристиной. Это не могло не отразиться на моей
собственной работе самым плачевным образом. Я с грехом пополам выкраивал время,
чтобы посидеть над «Городом проклятых», спал не больше трех часов в сутки, изо
всех сил стараясь успеть с новой книгой в срок, чтобы выполнить условия
контракта. Барридо и Эскобильяс, как правило, не читали книг — ни тех, что
издавали сами, ни опубликованных конкурентами. Зато Отрава читала их все и
вскоре заподозрила, что со мной творится неладное.
— Это совсем не похоже на тебя, — порой говорила
она.
— Конечно, нет, дорогая Эрминия. Это похоже на
Игнатиуса Б. Самсона.
Я осознавал, чем рискую, но мне было все равно. Меня не
волновало, что я просыпаюсь каждое утро, обливаясь потом, с сердцем, бьющимся
так отчаянно, словно оно хотело вырваться из грудной клетки. Я заплатил эту
цену и охотно заплатил бы и больше, только бы не отказываться от тесного
непринужденного общения и тайны, которая помимо нашей воли превращала нас в
сообщников. Я прекрасно знал, что Кристина читает это в моих глазах каждый
день, когда приходит в мой дом, и знал, что она никогда не откликнется на
чувства, написанные у меня на лице. Этот путь не сулил ни будущего, ни больших
надежд, и мы оба это понимали.
Случалось, устав от титанических усилий вновь спустить на
воду поврежденное судно с течью по всем бортам, мы откладывали рукопись Видаля
и осмеливались поговорить о вещах отвлеченных, не имевших ничего общего с тем
сокровенным, что так долго лежало под спудом и теперь начинало жечь душу, точно
каленым железом. Иногда я собирался с духом и брал ее за руку. Кристина
позволяла мне это, но я догадывался, что она испытывает неловкость и чувствует,
что мы поступаем дурно, ибо долг признательности Видалю нас одновременно и
связывал, и разделял. Однажды поздно вечером, незадолго до ее ухода, я взял ее
лицо в ладони и попытался поцеловать. Она не пошевелилась, но, поймав в зеркале
ее взгляд, я не посмел ничего сказать. Она встала и ушла, не проронив ни слова.
Я не видел ее потом две недели. Вернувшись, Кристина заставила меня пообещать,
что ничего подобного больше не повторится.
— Давид, я хочу, чтобы ты понял: когда мы закончим работу
над книгой Педро, то не будем видеться так часто.
— Почему же?
— Ты знаешь почему.
Кристина неодобрительно относилась не только к моим авансам.
Я начал подозревать, что Видаль попал в точку, сказав, что ей не нравятся
книги, которые я пишу для Барридо и Эскобильяса, хотя она об этом прямо не
говорила. Но я без труда мог представить, что она думает: будто бы я, как
наемник, работаю без души на заказ и распродаю душу по дешевке ради обогащения
пары серых крыс, поскольку у меня не хватает мужества писать по велению сердца,
под своим именем, раскрывая собственные чувства. Больнее всего ранило то, что,
по существу, она была права. Я мечтал разорвать кабальный контракт и написать
книгу только для Кристины, лишь бы завоевать ее уважение. И если единственное, что
я умел делать, недостаточно хорошо для нее, возможно, имело смысл вернуться к
унылым будням в газете. Я всегда мог прожить подачками и милостыней Видаля.
Утомленный ночной работой, я не мог заснуть и вышел
погулять. Я бродил без определенной цели, и ноги сами принесли меня в верхний
город на стройку собора Святого Семейства. В детстве отец иногда приводил меня
полюбоваться на скопище скульптур и портиков, вечно одетое лесами, словно место
было проклятым. Мне нравилось время от времени возвращаться туда, чтобы
удостовериться — ничего не изменилось. Город непрестанно разрастался, но собор
Святого Семейства так и лежал в руинах, как в первый день творения.
Я пришел, когда занялся голубоватый рассвет, иссеченный
красными лучами, на фоне которого темным силуэтом вырисовывались башни фасада
Рождества Христова.
[19]
Восточный ветер поднимал пыль с
немощеных улиц и доносил едкий запах фабрик, выстроившихся вдоль границы
квартала Сан-Марта. Я переходил улицу Майорка и вдруг увидел огни трамвая,
надвигавшиеся сквозь рассветную дымку. Донесся гул металлических колес,
катившихся по рельсам, и тревожный звонок, которым кондуктор предупреждал о
приближении вагона в полумраке. Я хотел бежать и не смог. Я застыл, будто
пригвожденный к месту между рельсами, глядя, как огни трамвая несутся на меня.
Я слышал крики кондуктора и видел снопы искр, отмечавших тормозной путь. Но
даже теперь, когда смерть дышала в лицо, я не мог пошевелить ни единым
мускулом. Я почуял специфический запах электричества, исходивший от потока
белого света, который ширился и разрастался на моих глазах, застилая слепящей
пеленой башню кабины. Я упал, точно кукла, но оставался в сознании еще
несколько секунд. Их как раз хватило, чтобы я успел заметить, как дымящееся
колесо трамвая замерло сантиметрах в двадцати от моего лица. И меня накрыла
темнота.
