Я едва держался на ногах, мне нужно было лечь и отдохнуть в
темноте. Я выудил из ящика флакон с пилюлями кодеина и проглотил в один присест
три или четыре штуки. Сунув пузырек в карман, я заковылял вниз по лестнице, не
испытывая ни малейшей уверенности, что сумею дотащиться до спальни без увечий.
Кое-как спустившись в коридор, я обратил внимание, что полоска света под
входной дверью помаргивала, словно за нею на лестнице кто-то стоял. Хватаясь за
стены, я медленно добрел до двери.
— Кто там? — спросил я.
В ответ не донеслось ни звука. Поколебавшись мгновение, я
открыл дверь и выглянул на лестничную площадку. Ступени спиралью спускались во
дворик, теряясь в клубящейся мгле. На лестнице никого не оказалось. Я обратился
лицом к двери и только тогда обнаружил, что мигает фонарь, освещавший площадку.
Я вернулся в дом и закрыл замок на ключ — то, что раньше частенько забывал
сделать. И тогда я его увидел — конверт кремового цвета с зубчатым краем.
Кто-то подсунул мне его под дверь. Чтобы поднять конверт, мне пришлось
опуститься на колени. Сделанный из очень плотной шершавой бумаги, он был
запечатан сургучом. И на нем стояло мое имя. На гербе, оттиснутом на сургуче, угадывалась
фигура ангела с распростертыми крыльями. Я вскрыл конверт.
Уважаемый сеньор Мартин,
я намерен провести несколько дней в Вашем городе, и мне
доставило бы огромное удовольствие, воспользовавшись удобным случаем,
встретиться с Вами и, возможно, вернуться к обсуждению условий моего делового
предложения. Если Вы не связаны предварительными договоренностями, мне было бы
весьма приятно пригласить Вас на ужин в будущую пятницу, 13 числа, в десять
вечера на маленькую виллу, снятую мною на время пребывания в Барселоне. Дом
расположен на пересечении улиц Олот и Сан-Хосе-де-Монтанья, рядом с главным
входом в парк Гуэль. Надеюсь и верю, что Вам представится возможность принять
приглашение.
Искренне Ваш,
Андреас Корелли.
Я уронил письмо на пол и побрел в галерею. И там я
растянулся на диване под покровом темноты. До назначенного свидания оставалось
семь дней. Я усмехнулся про себя. Я не верил, что проживу эти семь дней. Закрыв
глаза, я попытался заснуть. Шум в ушах, постоянно меня донимавший, стал
оглушающим. С каждым ударом сердца в голове вспыхивала слепящая боль.
«Вам даже в голову не придет писать».
Я снова открыл глаза и вгляделся в синеватый сумрак,
окутывавший галерею. На столике рядом со мной до сих пор лежал старый альбом с
фотографиями, оставленный Кристиной. У меня не хватало мужества не только
выбросить ее альбом, но даже прикоснуться к нему. Протянув руку, я открыл
книжицу и перелистывал страницы, пока не нашел снимок, который искал. Я вытащил
карточку из альбома и стал смотреть на нее. Маленькая девочка, Кристина, шла за
руку с незнакомцем по пристани, вдающейся в море. Я прижал фотографию к груди и
сдался на волю усталости. Постепенно горечь и ярость последнего дня и всех
прошлых лет притупились, и меня обволокла жаркая темнота, наполненная голосами
и множеством рук, простиравшихся ко мне в ожидании. Я страстно желал
раствориться в ней, как не желал ничего другого в своей жизни, но что-то во мне
взорвалось, и вспышка света и пронзительной боли вырвала меня из отрадного сна,
обещавшего длиться вечность.
«Еще рано, — шепнул чей-то голос, — еще рано».
Наверное, прошло несколько дней, поскольку время от времени
я просыпался и мне казалось, будто сквозь створчатые окна проникает солнечный
свет. Порой мне чудились стук в дверь и голоса, звавшие меня по имени, но
вскоре они умолкали. Через несколько часов — или дней — я встал, вымыл руки и
лицо, обнаружив кровь на губах. Не знаю, действительно ли я вышел на улицу или
мне это только приснилось, но вдруг выяснилось, что я шагаю по бульвару Борн к
церкви Санта-Мария-дель-Мар. Улицы были пустынными под ртутной луной. Я поднял
голову и увидел, как призрак бури расправляет черные крылья над городом. Белая
молния распорола полотнище небосвода, и завеса, сотканная из дождевых капель,
обрушилась на землю лавиной хрустальных кинжалов. За миг до того как первая
капля дождя коснулась поверхности, время остановилось, и сотни тысяч солнечных
слезинок повисли в воздухе, точно песчинки пыли. Я знал, что за мной по пятам
следует некто или нечто, и ощущал на затылке холодное дыхание, пропитанное
смрадом разложившейся плоти и пожарища. Я чувствовал, как длинные костлявые
пальцы тянутся ко мне, почти дотрагиваясь до кожи, и в то же мгновение,
заслоняя застывшую в воздухе дождевую взвесь, появилась девочка, существующая
лишь на фотографии, которую я сохранил на груди. Она взяла меня за руку и
потянула, увлекая обратно, к дому с башней, оттеснив леденящий дух, клубившийся
у меня за спиной. Когда сознание вернулось ко мне, прошло семь дней.
Наступила пятница, 13 июля.
23
Педро Видаль и Кристина Сагниер в тот день поженились.
Венчание состоялось в пять часов в часовне монастыря Педральбес, и на церемонию
явилась ничтожная горстка членов клана Видаль. Самые почтенные представители
семейства, включая отца жениха, не удостоили ее присутствием. Злые языки, если
бы таковые нашлись, могли бы утверждать, что неожиданное решение наследного
принца сочетаться браком с дочерью шофера подействовало на ревнителей династии
как ушат холодной воды. Но они там не присутствовали. Вступив в заговор
молчания, хроникеры светской жизни тактично нашли другие горячие темы для
обсуждения, и на страницы газет не просочилось ни слова об этом событии.
Журналистов в часовне не оказалось, и некому было рассказать о том, что на
паперти собрался цветник из бывших возлюбленных дона Педро и они молча
обливались слезами, напоминая сообщество увядших вдов, потерявших последнюю
надежду. Некому было поведать о том, что в руках Кристина держала охапку белых
роз и ее платье оттенка слоновой кости сливалось по цвету с мраморной кожей,
так что казалось, будто невеста шла нагой к алтарю, не надев ничего, кроме
белой вуали, закрывавшей лицо. А в янтарном небе над шпилем колокольни вихрем
кружились облака.
Некому было припомнить, как невеста вышла из машины и, задержавшись
на мгновение, смотрела на площадь перед церковным порталом, пока взгляд ее не
упал на умирающего человека с трясущимися руками, неслышно шептавшего слова,
которые он унесет с собой в могилу:
— Будьте вы прокляты. Будьте вы прокляты оба.
Два часа спустя, сидя в кресле в кабинете, я открыл
шкатулку, перешедшую в мою собственность много лет назад, где лежала
единственная вещь, оставшаяся у меня от отца. Я вынул револьвер, завернутый в
сукно. Открыв барабан, я вставил в гнезда шесть патронов и вновь его закрыл. Я
приставил дуло к виску, чуть надавил на спусковой крючок и зажмурился. И в этот
миг шквальный ветер внезапно обрушился на башню, окна кабинета распахнулись
настежь, створки с силой ударились о стену. Ледяной ветер обласкал мое лицо и
повеял духом утраченных больших надежд.
24
Такси на малой скорости ползло вверх по косогору, подбираясь
к границам предместья Грасия, двигаясь в сторону одинокого и мрачноватого
массива парка Гуэль. Склон был усеян россыпью особняков, знававших лучшие
времена. Их крыши и стены проглядывали сквозь зелень рощи, колыхавшейся на
ветру, как темные волны. На вершине холма я различил широкие ворота ограды. Три
года назад, после смерти Гауди, наследники графа Гуэля продали мэрии по дешевке
этот уединенный и пустынный парк, где никогда не было других обитателей, кроме
самого архитектора. Забытый и заброшенный, сад колонн и башенок напоминал ныне
проклятый рай. Я попросил водителя остановиться у решетки ворот и заплатил за
проезд.
