— Я гостил у друга.
Едва ответ сорвался с языка, я пожалел, что выбрал именно
такие слова. Грандес тотчас за них уцепился.
— У друга?
— Он больше чем друг. Речь о человеке, тесно связанном
с моей работой. Это издатель. Вчера вечером у меня с ним была назначена
встреча.
— Вы могли бы уточнить, до которого часа вы находились
в обществе этой персоны?
— Допоздна. На самом деле я в результате остался
ночевать в его доме.
— Ясно. А имя человека, как вы изволили выразиться,
связанного с вашей работой?
— Корелли. Андреас Корелли. Французский издатель.
Грандес записал имя в маленькую книжечку.
— Фамилия звучит как итальянская, — заметил он.
— Откровенно говоря, я точно не знаю, кто он по
национальности.
— Это понятно. А сеньор Корелли, каково бы ни было его
происхождение, в состоянии подтвердить, что провел вечер с вами?
Я пожал плечами:
— Полагаю, что да.
— Полагаете?
— Уверен, что да. Почему бы ему этого не сделать?
— Не знаю, сеньор Мартин. Существует какая-то причина,
из-за которой вы сомневаетесь, что он не станет свидетельствовать?
— Нет.
— Тогда вопрос исчерпан.
Маркос и Кастело смотрели на меня так, словно я нес сплошную
околесицу с тех пор, как мы сели за стол.
— Чтобы окончательно прояснить ситуацию, не могли вы
сказать несколько слов о характере встречи, задержавшей вас на весь вечер в
гостях у издателя неопределенного происхождения?
— Сеньор Корелли пригласил меня, чтобы сделать
предложение.
— Предложение какого рода?
— Профессионального.
— Ага. Может, написать книгу?
— Именно.
— Скажите, после делового свидания вы всегда остаетесь
на ночь в доме своего, скажем так, контрагента.
— Нет.
— Но вы упомянули, что остались ночевать у этого
издателя.
— Я остался потому, что неважно себя чувствовал и
сомневался, что доберусь домой.
— Может, вы отравились за ужином?
— В последнее время у меня были определенные проблемы
со здоровьем.
Грандес кивнул с опечаленным видом.
— Головокружения, головная боль… — добавил я.
— Уместно ли предположить, что сейчас вам уже лучше?
— Да. Намного лучше.
— Я рад. Вы выглядите просто превосходно, впору
позавидовать. Верно?
Кастело и Маркос неторопливо кивнули.
— Любой, глядя на вас, скажет, что вы избавились от
тягостного бремени, — обронил инспектор.
— Не понимаю.
— Я имею в виду головокружения и прочие заботы, —
пояснил Грандес, подавив раздражение. — Прошу простить мое невежество
относительно аспектов вашей профессиональной деятельности, сеньор Мартин, но
разве вы не подписали с издателями контракт, действие которого истекает только
через шесть лет?
— Пять.
— Разве этот контракт не предоставлял эксклюзивные
права на вас, если можно так выразиться, издательству «Барридо и Эскобильяс»?
— Таковы были условия.
— В таком случае с какой целью вы обсуждали новое
предложение с конкурентом, если контракт не позволял вам принять его?
— Это была обычная беседа. Ничего более.
— Которая, однако, закончилась тем, что вы остались
ночевать у названного кабальеро.
— Контракт не запрещает мне разговаривать с третьими
лицами. А также не ночевать дома. Я имею полное право ночевать, где мне
вздумается, и беседовать с кем угодно и о чем угодно.
— Разумеется. Я вовсе не намекал на что-то иное, тем не
менее спасибо за разъяснение.
— Я могу разъяснить еще что-нибудь?
— Лишь один крошечный нюанс. Принимая во внимание
гибель сеньора Барридо и в случае, если, не дай Бог, сеньор Эскобильяс не
оправится от полученных ожогов и тоже скончается, издательство прекратит
существование, а вместе с ним и ваш контракт. Я не ошибаюсь?
— Я не знаю наверняка. Я не в курсе, каковы форма и
структура предприятия.
— Но как по-вашему, такое возможно?
— Вероятно. Вам лучше задать этот вопрос адвокату
издателей.
— А я уже его спрашивал. И он подтвердил, что при
отсутствии преемников и в случае, если сеньор Эскобильяс отойдет в иной мир,
так и произойдет.
— Значит, у вас есть ответ.
— А у вас — полная свобода принять предложение сеньора…
— Корелли.
— Скажите, вы его уже приняли?
— Можно узнать, какое отношение это имеет к причинам
пожара? — процедил я сквозь зубы.
— Никакого. Чистое любопытство.
— Это все? — спросил я.
Грандес покосился на коллег, потом посмотрел на меня.
— Что касается меня, то да.
Я предпринял попытку встать. Полицейские сидели, словно
пришитые.
— Сеньор Мартин, прежде чем мы распрощаемся, не
согласитесь ли уточнить еще кое-что? Вы помните, как неделю назад сеньоры
Барридо и Эскобильяс посетили ваш дом под номером тридцать по улице Флассадерс
вместе с вышеупомянутым адвокатом?
— Помню.
— Это был деловой визит или светский?
— Издатели приходили выразить пожелание, чтобы я
вернулся к работе над серией книг, которую прекратил писать несколько месяцев
назад, занявшись другим проектом.
— Вы бы оценили беседу как дружественную или
напряженную?
— Если мне не изменяет память, никто не повышал голоса.
— А вы помните, как заявили им — цитирую дословно:
«Через неделю вы будете покойниками»? Не повышая голоса, естественно.
— Да, — с тяжелым вздохом признался я.
— Что вы имели в виду?
— Я был рассержен и ляпнул первое, что взбрело в
голову, инспектор. И это вовсе не означает, что я серьезно им угрожал. Бывает,
сгоряча люди всякое говорят.
— Спасибо за откровенность, сеньор Мартин. Вы очень нам
помогли. Всего доброго.
Я покинул кафе, ощущая кожей, как три пары глаз прожигают
мне спину. И вышел с уверенностью, что отвечай я на каждый вопрос инспектора
ложью, то и тогда не чувствовал бы себя таким виноватым.
2
Скверный привкус, оставшийся после встречи с Виктором
Грандесом и парочкой василисков из его эскорта, выветрился шагов через сто, не
больше, стоило мне выйти из кафе и прогуляться под ярким солнцем в новом,
здоровом теле. Я с трудом узнавал его, не чувствуя спазмов и тошноты, шума в
ушах и приступов мучительной головной боли, не ощущая слабости и не обливаясь
холодным потом. От обреченности, уверенности в скорой смерти, душившей меня
всего двадцать четыре часа назад, не осталось и следа. Внутренний голос
подсказывал мне, что трагедия, разыгравшаяся ночью, повлекшая за собой гибель
Барридо и практически смерть во цвете лет Эскобильяса, должна была бы опечалить
меня и повергнуть в смятение. Однако я и моя совесть не испытывали ничего,
помимо благостного равнодушия. В тот июльский день Рамбла праздновала, и героем
был я.
