— Почему вы так смотрите на меня?
— Сегодня вечером я иду в гости, Исабелла.
— Вам оставить что-нибудь на ужин? Вы вернетесь очень
поздно?
— Я поужинаю в городе и не знаю, в котором часу
вернусь. Но когда бы это ни произошло, я хочу, чтобы к моему возвращению тебя
здесь уже не было. Я хочу, чтобы ты собрала свои вещи и ушла. Куда — меня не
интересует. Здесь тебе не место. Понятно?
Ее лицо побелело, а глаза наполнились влагой. Она закусила
губы и улыбнулась мне со щеками, исчерканными слезами.
— Более чем. Понятно.
— Не надо больше ничего мыть.
Я встал и оставил ее в галерее одну. Я спрятался в кабинете
в башне. Первым делом я распахнул окна. Из галереи доносились рыдания Исабеллы.
Я смотрел на город, распростертый под полуденным солнцем, и тянулся взором на
другой его конец, туда, где мне чудилась сверкающая черепичная крыша виллы
«Гелиос». И представлял, как Кристина, сеньора де Видаль, стоит у окна на
высокой башне, глядя на квартал Рибера. Темная, мутная волна вдруг
всколыхнулась в моей душе. Я забыл о страданиях Исабеллы и желал лишь одного:
чтобы скорее пробил час встречи с Корелли и мы начали обсуждать его проклятую
книгу.
Я просидел в кабинете на верхотуре, пока над городом, будто
кровь в воде, не заклубились сумерки. Вечер выдался жарким, самым жарким за все
лето, и крыши квартала Рибера словно вибрировали подобно дымке миража. Я
спустился вниз и переоделся. Дом окутала тишина, жалюзи в галерее были опущены,
и на стеклах лежали янтарные отблески света, заливавшего центральный коридор.
— Исабелла? — окликнул я.
Ответа не последовало. Заглянув в галерею, я убедился, что
девушка ушла. Но прежде чем покинуть дом, она не отказала себе в удовольствии
вытереть и расставить по порядку полное собрание сочинений Игнатиуса Б.
Самсона, годами томившееся в пыли и забвении в книжном шкафу, стеклянные дверцы
которого ныне не оскверняло ни единое пятнышко. Девушка вынула один из томов и
оставила его, раскрыв посередине, на конторке. Я прочел пару строк наугад и как
будто совершил путешествие в прошлое, где все казалось столь же простым, сколь
и предопределенным:
«„Поэзию пишут слезами, романы — кровью, а историю — вилами
по воде“, — сказал кардинал, натирая ядом лезвие кинжала в свете
канделябра».
Нарочитая наивность сценки вызвала у меня улыбку, и
сомнение, точившее меня постоянно, вновь напомнило о себе: может, было бы лучше
для всех (и прежде всего для меня), если бы Игнатиус Б. Самсон не сводил счеты
с жизнью, уступая место Давиду Мартину.
8
Уже стемнело, когда я вышел на улицу. Жара и духота вынудили
многих обитателей квартала вынести на мостовую стулья, уповая на овевающий
прохладой бриз, но ветра не было и в помине. Я огибал спонтанно возникавшие
компании у парадных и на углах на пути к Французскому вокзалу, где в ожидании
пассажиров всегда стояли два или три такси. Я взял на абордаж первую же машину
в ряду. Поездка через город и подъем по склону холма, на вершине которого
раскинулся призрачный лес архитектора Гауди, заняла у нас минут двадцать. Огни
в окнах особняка Корелли виднелись издалека.
— Не знал, что здесь кто-то живет, — заметил
шофер.
Как только я расплатился, не забыв дать чаевые, водитель в
ту же секунду снялся с якоря, с места развив хорошую скорость. Я не стал сразу
звонить в дверь, упиваясь сказочной тишиной, царившей вокруг. В лесу, что рос
на холме у меня за спиной, все листья будто замерли в оцепенении. Небо,
усеянное звездами и перышками облаков, простиралось в вышине без конца и края.
Я слышал собственное дыхание, шелест одежды при движении и звук шагов, когда
направился к двери. Я нажал на звонок и стал ждать.
Дверь отворилась через мгновение. Человек с понурым взглядом
и плечами, едва заметно кивнул, увидев меня, и жестом пригласил войти. Судя по
одежде, он был, наверное, кем-то вроде мажордома или слуги. Он не проронил ни
звука. Я последовал за провожатым по коридору, где, по моим воспоминаниям,
вдоль стен висели старые фотографии. В конце коридора открывалась большая
гостиная, из которой как на ладони был виден город в дали. Мажордом пропустил
меня в гостиную и, слегка поклонившись, оставил одного, удалившись в той
степенной манере, с какой он встретил меня и сопроводил в дом. Я подошел к
широким окнам и сквозь щель в занавесях принялся обозревать окрестности, убивая
время до появления Корелли. Через пару минут я заметил фигуру, наблюдавшую за
мной из угла комнаты. Человек совершенно неподвижно сидел в кресле на грани
сумрака и света от единственной свечи, позволявшего лишь угадывать очертания
ног и рук, покоившихся на подлокотниках. Я узнал притаившегося человека по
блеску глаз, никогда не мигавших, и мерцавшей в отблесках свечи броши с изображением
ангела, которую он всегда носил на лацкане пиджака. Едва мой взгляд коснулся
его, он встал и стремительными шагами — слишком стремительными — приблизился ко
мне с хищной улыбкой, от которой кровь стыла в жилах.
— Добрый вечер, Мартин.
Я поклонился, пытаясь выдавить ответную улыбку.
— Я снова вас испугал, — оборонил он. —
Простите. Желаете выпить, или мы приступим к ужину без преамбул?
— Откровенно говоря, я не голоден.
— Это, конечно, из-за жары. Если не возражаете, мы
могли бы выйти в сад и побеседовать там.
Возник молчаливый мажордом и церемонно открыл двери в сад.
Цепочка свечей, установленных на кофейные блюдца, вела к столу из белого
металла с двумя стульями, один напротив другого. Пламя свечей горело ровно, без
малейших колебаний. Луна испускала рассеянное голубоватое сияние. Я сел,
Корелли последовал моему примеру. Мажордом налил из графина в два бокала
напиток, напоминавший вино или ликер, — лично я его пробовать не
собирался. При луне в три четверти Корелли выглядел моложе, черты лица его казались
тоньше. Он смотрел на меня напряженно, буквально пожирая глазами.
— Вас что-то беспокоит, Мартин.
— Полагаю, вы уже слышали о пожаре.
— Печальный конец, хотя в метафизическом смысле
справедливый.
— Вы считаете справедливым, что два человека приняли
такую смерть?
— Менее жестокую смерть вы нашли бы более приемлемой?
Понятие справедливости не является универсальным, оно зависит от точки зрения.
Я не намерен изображать горе, если его не испытываю, и, думаю, вы тоже, как бы
ни старались. Но мы можем почтить память покойных минутой молчания, коли таково
ваше желание.
— В этом нет необходимости.
— Разумеется, нет. Молчание необходимо, когда у
человека нет ничего за душой и сказать ему нечего. Молчание творит чудеса —
даже законченный осел целую минуту будет выглядеть мудрецом. Что-то еще не дает
вам покоя, Мартин?
— Полиция, кажется, подозревает, что я связан с
происшествием. Меня расспрашивали о вас.
