Исабелла внимательно посмотрела на меня.
— Видите? Я же знала, что вы ему не доверяете. У вас
это на лице было написано с самого первого дня.
Я попытался спасти остатки достоинства, но, кроме колкости,
ничего в голову не пришло.
— Чтение лиц относится к числу твоих талантов?
— Чтобы читать по вашему лицу, не нужно вообще никакого
таланта, — парировала Исабелла. — Это все равно что читать сказку о
Мальчике-с-пальчик.
— А что еще ты прочитала на моем лице, уважаемая пифия?
— Что вы боитесь.
Я через силу выдавил смешок.
— Не нужно стыдиться того, что вам страшно. Страх —
одно из проявлений здравого смысла. Ничего не боятся только круглые дураки. Я читала
в какой-то книге.
— В пособии по трусости?
— Напрасно вы думаете, что признание этого факта ущемит
ваше мужское достоинство. Я ведь знаю, что вы, мужчины, считаете, что ваша
честь напрямую зависит от степени упрямства.
— Это ты тоже вычитала в книге?
— Нет, это результат личных наблюдений.
Я развел руками, признавая справедливость сказанного.
— Хорошо. Признаю, что я испытываю смутную тревогу.
— Смутную, как же. Вы умираете от страха. Признайтесь.
— Не будем утрировать. Допустим, у меня есть определенные
сомнения по поводу взаимоотношений с издателем, что вполне понятно, учитывая
мой прошлый опыт. Насколько я знаю, Корелли порядочный человек, и наше деловое
сотрудничество будет плодотворным и выгодным для обеих сторон.
— Поэтому у вас поджилки трясутся при упоминании его
имени.
Я вздохнул, не имея сил спорить.
— Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал, Исабелла?
— Что вы не будете на него больше работать.
— Я не могу так поступить.
— Почему же? Разве нельзя вернуть ему деньги и послать
его подальше?
— Все не так просто.
— Но почему? Вы влипли в какие-то неприятности?
— Боюсь, что да.
— Какого рода?
— Именно это я и пытаюсь выяснить. В любом случае я
полностью несу ответственность за все, и мне же предстоит решить проблему. Тебе
не о чем беспокоиться.
Исабелла посмотрела на меня, нисколько не убежденная моими
словами, но хотя бы на время она присмирела.
— Знаете, вы невозможный человек.
— Ты начинаешь открывать мне глаза.
— Если хотите, чтобы я осталась, правила в доме должны
измениться.
— Я весь внимание.
— Конец просвещенному деспотизму. Отныне в доме
наступает эра демократии.
— Свобода, равенство, братство.
— Бог с ним, с братством. Но вы больше не приказываете,
не распоряжаетесь и не выкидываете фокусы в духе мистера Рочестера.
— Как скажете, мисс Эйр.
— И не стройте напрасных иллюзий, я не выйду за вас
замуж, даже если вы ослепнете.
Я протянул ей руку, чтобы скрепить наш договор пожатием. Она
с сомнением пожала ее, а потом обняла меня. Я позволил заключить себя в объятия
и уткнулся лицом в ее волосы. Ее прикосновение дарило покой и ощущение, что ты
нужен, и частичку жажды жизни семнадцатилетней девушки. Мне хотелось верить,
что оно, наверное, походило на те объятия, которых у моей матери не нашлось на
меня.
— Друзья? — пробормотал я.
— Навеки.
22
Новые законы в стиле исабелино
[46]
вступили
в действие следующим утром в девять часов, когда моя помощница пожаловала на
кухню и без околичностей сообщила, как отныне пойдут дела.
— Я подумала, что вам нужен распорядок дня. В противном
случае вы теряетесь и ведете распущенный образ жизни.
— Где ты откопала это выражение?
— В одной из ваших книг. Рас-пу-щен-ный. Звучит хорошо.
— И рифмуется со словом «запущенный».
— Не уклоняйтесь от темы.
Окончательный вариант мирного договора выглядел следующим
образом. В течение недели мы оба работаем каждый над своей рукописью. Ужинаем
вместе, после она показывает, что написала за день, и мы это обсуждаем. Я
поклялся быть искренним и давать ей дельные советы, а не лить бальзам на душу,
чтобы не портить настроение. По воскресеньям планировалось отдыхать и
предполагалось, что я буду водить ее в кино, в театр или на прогулку. Она
помогает мне искать материалы в библиотеках и архивах и заботится о пополнении
съестных припасов, принимая во внимание семейные связи с продуктовым магазином.
Я готовлю завтрак, а она ужин. Обед готовит тот, кто свободен в данную минуту.
Мы делим обязанности по уборке дома, и я обязуюсь смириться с непреложным
фактом, что жилище необходимо убирать регулярно. Я не пытаюсь искать ей жениха
ни при каких обстоятельствах, а она воздерживается от обсуждения причин,
побудивших меня работать на патрона, и от высказывания своего мнения на сей
счет, если только я не попрошу. Все остальные вопросы мы будем решать по мере
поступления.
Я поднял чашку кофе, и мы выпили за мое поражение и
безусловную капитуляцию.
Всего через пару дней я в полной мере испытал на себе
прелести мирной и спокойной жизни вассала. Исабелла просыпалась медленно и
тяжело. К тому моменту, когда она появлялась из спальни с полузакрытыми
глазами, шаркая моими тапочками, в каждой из которых могли бы уместиться две ее
ступни, у меня уже был готов завтрак, кофе и свежая утренняя газета.
Распорядок дня — ключница вдохновения. Не прошло и сорока
восьми часов после введения нового порядка, как я обнаружил, что начал вновь
обретать работоспособность своих самых продуктивных лет. Часы заточения в
кабинете претворялись в страницы и страницы прозы. И я, не без тени
беспокойства, начал понимать, что работа достигла той степени сущности, когда
замысел находит реальное воплощение.
Слова лились свободно, складываясь в блестящий,
увлекательный текст. Он читался легко и воспринимался как легенда или
мифологическая сага о чудесах и превратностях судьбы, изобилуя персонажами и
сюжетами, связанными с пророчеством, сулившим надежду человечеству.
Повествование подготавливало почву для появления спасителя-воина, которому
предстояло освободить народ от горестей и унижений, дабы вернуть ему славу и
гордость, посрамив коварных врагов, строивших козни всегда и испокон веку
против народа, каким бы он ни был. Схема являлась безупречной и срабатывала
безотказно применительно к любому верованию, народу или племени. Девизы, боги и
проповеди были джокерами в колоде, при сдаче которой выпадал всегда один и тот
же расклад. Учитывая характер работы, я предпочел использовать один из самых
сложных приемов, трудных для практического осуществления в любом литературном
произведении: кажущееся отсутствие каких-либо приемов. Язык был простым и
ясным, голос звучал искренне и задушевно — не рассказ, но исповедь откровения.
Временами я прерывался, чтобы перечитать уже написанное, и мною овладевало
суетное тщеславие, что запущенная моими усилиями машина работала точно, как
часы. Я осознал, что впервые за длительный период времени сутками не вспоминал
о Кристине и Педро Видале. И я сказал себе, что дела налаживаются. Возможно, по
этой причине (ибо мне почудилось, что я наконец выбрался из трясины) я сделал
то, что проделывал всегда, стоило моей жизни покатиться по накатанным
рельсам, — разрушил все до основания.
