— Расслабьтесь, Мартин. Вы придаете слишком большое
значение антуражу.
Патрон невозмутимо принялся за чтение принесенного мною
отрывка.
— Пожалуй, я погуляю, пока вы читаете, — сказал я.
Корелли кивнул, не отрываясь от текста.
— Не убегайте далеко, — пробормотал он.
Я удалился так быстро, как мог, стараясь, чтобы мой уход не
выглядел бегством, и затерялся среди тропинок и закоулков некрополя. Я огибал обелиски
и гробницы, устремившись в сердце кладбища. Надгробная плита была на месте,
отмеченная пустой посудиной, где стоял остов мумифицированного букета. Видаль
оплатил погребение и даже заказал довольно известному в похоронной гильдии
скульптору изваяние Сострадания, стоявшее на страже у могилы, воздев очи к небу
и молитвенно сложив руки на груди. Я опустился на колени у плиты и очистил от
мха надпись, выбитую резцом:
Хосе Антонио Мартин Кларес
1875–1908
Герой филиппинской войны
Страна и друзья никогда тебя не забудут
— Здравствуй, отец, — сказал я.
Я смотрел на мутные струи дождя, стекавшие по лицу
Сострадания, и прислушивался к гулу ливня, хлеставшего по надгробиям, и
улыбнулся, пожелав удачи друзьям, которых у него никогда не было, и стране,
пославшей его умирать заживо ради обогащения четырех вождей, не подозревавших о
его существовании. Я сел на плиту и положил руку на мрамор.
— Ну кто бы мог сказать, а?
Отец, влачивший жизнь на грани нищеты, упокоился навечно в
могиле респектабельного буржуа. В детстве я недоумевал, почему газета решила
заплатить за похороны с приличным священником, плакальщиками, цветами и
захоронением, подобающим сахарному магнату. Мне никто не сказал, что сам Видаль
взял на себя расходы, чтобы отдать последнюю дань человеку, умершему вместо
него. Впрочем, я всегда об этом догадывался и объяснял благородный поступок
бесконечной добротой и щедростью, коими небо сполна наградило моего идола и
наставника, великого дона Педро Видаля.
— Я должен попросить у тебя прощения, отец. Много лет я
ненавидел тебя за то, что ты оставил меня здесь одного. Я убеждал себя, что ты
сам напросился на такую смерть. Потому я никогда не приходил к тебе. Прости.
Отец презирал слезы. Он считал, что мужчины не плачут по
другим, только о себе. Но если мужчины так делают, то они слабаки и не
заслуживают никакой жалости. Я не хотел плакать о нем и подвел его снова.
— Мне хотелось, чтобы ты увидел мое имя на обложке
книги, хотя ты и не смог бы ее прочитать. Мне хотелось бы, чтобы ты был тут,
рядом со мной, и знал, что твой сын сумел пробить себе дорогу и может делать
то, что тебе никогда не позволялось. Мне хотелось бы познакомиться с тобой,
отец, и чтобы ты познакомился со мной. Я считал тебя чужим, чтобы забыть, а
теперь чужим стал я сам.
Я не слышал, как он приблизился, но, подняв голову, увидел,
что патрон стоит в паре метров от могилы и молча наблюдает за мной. Я поднялся
и подошел к нему, как хорошо выдрессированный пес. Мне было любопытно, знал ли
он, что тут похоронен мой отец. Может, он назначил встречу на кладбище именно
по этой причине? Наверное, у меня на лице патрон читал все тайные мысли, как в
раскрытой книге, поскольку, положив мне руку на плечо, покачал головой:
— Я не знал. Извините.
Я не был расположен открывать эту дверь к дружбе и
взаимопониманию. Повернувшись, чтобы избавиться от прикосновения, выражавшего
расположение и сочувствие, я крепко зажмурился, сдерживая слезы ярости. Не
дожидаясь патрона, я зашагал к выходу. Патрон замешкался на пару мгновений, а
затем решил последовать за мной. Бок о бок мы молча дошли до главных ворот. Там
я остановился и посмотрел на него с нетерпением.
— Итак? У вас есть замечания?
Патрон не обратил внимания на враждебность, сквозившую в
моем тоне, и снисходительно улыбнулся:
— Превосходная работа.
— Однако…
— Если все же требуется мое мнение, то я сказал бы, что
вы, полагаю, попали в яблочко, рассказывая историю с точки зрения очевидца
событий, который ощущает себя жертвой и выступает от имени народа, ожидающего
спасителя-воина. Я хотел бы, чтобы вы продолжали в том же ключе.
— Вам не показалось это вымученным, искусственным?
— Напротив. Ничто не склоняет нас к вере больше, чем
страх, ощущение опасности. В момент, когда мы чувствуем себя жертвой, все наши
поступки и верования обретают законное основание, сколь бы спорными они ни
были. Наши противники или просто соседи теряют равный с нами статус и
превращаются во врагов. Мы же перестаем быть агрессорами и становимся
защитниками. Зависть, алчность или обида, движущие нами, делаются священными,
ибо мы утверждаем, что действуем в свою защиту. Зло, угроза всегда гнездятся в
других. Первый шаг к пламенной вере — страх. Страх потерять свою личность,
жизнь, положение и верования. Страх — это порох, а ненависть — фитиль. Догма, в
конце концов, всего лишь зажженная спичка. Однако в вашем сюжете есть парочка
упущений.
— Поясните мне кое-что. Вы хотите веру или догму?
— Нам недостаточно, чтобы люди верили. Они обязаны
верить именно в то, во что мы хотим, чтобы они верили. Им не полагается
испытывать сомнений или прислушиваться к голосу тех, кто сомневается. Догма
должна стать частью самой личности. И любой усомнившийся — наш враг, то есть
зло. И наше право и долг дать ему отпор и уничтожить его. И это есть
единственный путь к спасению. Верить ради того, чтобы выжить.
Я вздохнул и отвел взгляд, неохотно кивнув.
— Кажется, вы не убеждены, Мартин. Скажите, о чем вы
думаете? Считаете, я ошибаюсь?
— Не знаю. По-моему, вы упрощаете вещи самым опасным
образом. Вся ваша теория не более чем механизм для возбуждения и управления
ненавистью.
— Вы хотели употребить прилагательное «отвратительный»
вместо «опасный», но я не принимаю это близко к сердцу.
— Почему мы должны свести веру лишь к акту отторжения и
слепого повиновения? Почему нельзя верить в ценности иного рода — согласие,
взаимопонимание?
Патрон усмехнулся, развеселившись.
— Верить можно во что угодно, Мартин, в свободный рынок
и мышонка Переса. И даже верить в то, что мы ни во что не верим, как вы, что
является пределом доверчивости. Я прав?
— Клиент всегда прав. А какие упущения вы усмотрели в
повествовании?
— Не хватает злодея. Большинству из нас, осознаем мы
это или нет, скорее свойственно противоборствовать кому-то или чему-то, а вовсе
не поддерживать кого-то. Намного проще произвести ответное действие, чем
действовать самому, если можно так выразиться. Ничто так не укрепляет веру и
приверженность догме, как сильный противник. И чем он неправдоподобнее, тем
лучше.
— Я думал для большей убедительности вывести образ зла
абстрактно. Антагонист будет неверующим, чужим, кем-то за пределами группы.
