— Да, но мне хотелось бы большей детализации. Трудно
ненавидеть идею. Для этого необходима определенная интеллектуальная дисциплина
или одержимый и больной дух, что встречается не так часто. Гораздо легче
ненавидеть субъекта с узнаваемым лицом, которого можно обвинить во всем, что
нам мешает жить. И не обязательно это должен быть конкретный человек. Это может
быть народ, племя, какая-то группа… Кто угодно.
От хладнокровного и неприкрытого цинизма патрона проняло
даже меня. Я фыркнул, преисполнившись презрения.
— Не стройте из себя образцового гражданина, Мартин.
Вам ведь безразлично, а нам нужен злодей в этом водевиле. И вы это, должно
быть, понимаете лучше всех. Нет драмы без конфликта.
— Какого злодея вы бы предпочли? Тирана-захватчика?
Лжепророка? Разбойника?
— Антураж я оставляю на ваше усмотрение. Меня устроит
любой сомнительный тип. Одна из функций отрицательного персонажа — дать нам
возможность сыграть роль жертвы и заявить о нравственном превосходстве.
Необходимо наделить его всеми теми качествами, которые мы не смеем признать в
самих себе, и демонизировать согласно нашим практических интересам. Это азы
фарисейства. Повторяю: вам следует внимательно читать Библию. Она содержит
ответы на все вопросы.
— Не сомневаюсь.
— Достаточно убедить ханжу, что он безгрешен, как он
начнет c воодушевлением бросать камни или бомбы. И, в сущности, больших усилий
не требуется, поскольку убеждение достигается с помощью минимального
вдохновения и ограниченного количества фактов. Не знаю, как объяснить точнее.
— О, вы чудесно все объясняете. Ваша аргументация столь
же изящна, как плавильная печь.
— Мне совсем не нравится ваш снисходительный тон,
Мартин. Может, вам кажется, что все это не на высоте вашей безупречной этики и
блестящего интеллекта?
— Ни в коем случае, — пробормотал я малодушно.
— Что же тогда тревожит вашу совесть, друг мой?
— То же, что и раньше. Сомневаюсь, что вам нужен
нигилист.
— Но вы им не являетесь. Нигилизм — это поза, а не
доктрина. Подержите горящую свечу между ног нигилиста, и вы убедитесь, как
быстро он увидит вечный свет бытия. Вас беспокоит что-то другое.
Я поднял голову и, собравшись с духом, заговорил самым
вызывающим тоном, на который был способен, глядя патрону в глаза:
— Пожалуй, меня беспокоит то, что я в состоянии понять,
о чем вы говорите, но не чувствую этого.
— Я плачу вам, чтобы вы чувствовали?
— Порой чувствовать и думать означает одно и то же.
Ваша мысль, не моя.
Патрон усмехнулся, выдерживая драматическую паузу, как
школьный учитель, приготовившийся сделать убийственный выпад, чтобы утихомирить
строптивого плюгавого ученика.
— И что же вы чувствуете Мартин?
Сарказм и презрение в его голосе придали мне смелости, и я
открыл кран сосуда, где многие месяцы тайно копилось унижение. Гнев и стыд за
то, что рядом с ним я испытывал страх и покорно выслушивал рассуждения,
сочившиеся ядом. Гнев и стыд за то, что он заставил меня увидеть (хотя я
предпочитал думать, что мною руководило отчаяние), что моя душа столь же
ничтожна и жалка, как и его гуманизм, достойный клоаки. Гнев и стыд от того,
что я чувствовал, знал, что он всегда был прав, особенно в тех случаях, когда
соглашаться с ним оказывалось наиболее болезненно.
— Я задал вопрос, Мартин. Что чувствуете вы?
— Я чувствую, что лучше было бы оставить все как есть и
вернуть вам деньги. Я чувствую, что, какова бы ни была подоплека сей безумной
затеи, мне следовало бы держаться от всего этого подальше. Но больше всего я
сожалею, что познакомился с вами.
Патрон опустил веки и погрузился в длительное молчание.
Отвернувшись, он чуть-чуть удалился, сделав десяток шагов в сторону ворот
некрополя. Я смотрел на темный силуэт, четко выделявшийся на фоне мраморного
сада, на его неподвижную тень под дождем. Меня охватил страх, животный ужас,
рождавшийся где-то в глубине существа и пробуждавший детское желание просить
прощения и принять любое наказание, какое он сочтет нужным, только бы не
выносить больше это гробовое молчание. И еще я испытывал отвращение. Меня
мутило от его присутствия, но главным образом от себя самого.
Патрон повернулся и подошел. Остановившись буквально в
нескольких сантиметрах от меня, он близко склонился к моему лицу. Я ощутил
холодное дыхание и утонул в бездонном омуте черных глаз. Теперь его голос и тон
были ледяными, лишенными искусственной и точно выверенной сердечности, которой
он уснащал речь и манеры.
— Я говорю один раз. Вы выполняете свои обязательства,
а я свои. И это единственное, что вы можете и должны чувствовать.
Не отдавая себе в тот отчета, я мелко кивал, пока патрон не
вынул из кармана свернутую рукопись и не протянул мне. Он разжал пальцы прежде,
чем я ее взял. Ветер закружил бумагу вихрем и понес к воротам кладбища. Я
предпринял поспешную попытку спасти работу от дождя, но отдельные листки
спланировали в лужи и теперь истекали в воде чернилами, как кровью, —
слова тонкими волокнами отделялись от бумаги. Я собрал рукопись, превратившуюся
в мокрый комок бумаги. Когда я поднял глаза и огляделся по сторонам, патрон уже
ушел.
27
Никогда прежде я не нуждался так в дружеском плече, на
которое можно было бы опереться. Заслуженное здание «Голоса индустрии»
выглядывало из-за стен кладбища. Я двинулся в том направлении, надеясь найти
своего старого учителя, дона Басилио, одного из тех редких людей, кто неуязвим
для мирской глупости. Он всегда мог преподать полезный совет. Я вошел в
штаб-квартиру ежедневной газеты и обнаружил, что до сих пор узнаю большую часть
персонала. Казалось, минуты не прошло с тех пор, как я покинул эти стены много
лет назад. Те, кто меня узнавал, в свою очередь, смотрели на меня с опаской и
отводили взгляд, чтобы избежать необходимости поздороваться. Я проскользнул в
редакционный зал и прошел прямо в кабинет дона Басилио, находившийся в конце.
Кабинет был пуст.
— Кого ищете?
Я обернулся и встретился лицом к лицу с Росселем из плеяды
редакторов, казавшихся мне уже очень старыми, когда я работал тут зеленым
юнцом. Его именем была подписана опубликованная газетой ядовитая рецензия на
«Шаги с неба», где меня окрестили «составителем рекламных объявлений».
— Сеньор Россель, я Мартин. Давид Мартин. Вы меня
помните?
Россель несколько мгновений разглядывал меня, притворившись,
что ему стоит большого труда узнать меня, но в конце концов сдался.
— А где дон Басилио?
— Он уволился месяца два назад. Вы найдете его в
редакции «Вангуардии». Если увидите его, передавайте привет.
— Непременно.
— Жаль, что так вышло с вашей книгой, — сказал
Россель со снисходительной улыбкой.
Я прошел через редакционный зал, лавируя среди косых
взглядов, кривых улыбок и бормотания, исполненного тайного недоброжелательства.
Время все расставляет по местам, подумал я, кроме правды.
