Прости, отец, сына твоего Икки, Бьярни-берсерка, графа де Вентада.
Прости!
16. Панцирь черепахи
В Замерзших Синичках была школа. Самая обычная. Весной и летом – пяток лавок у костра на закате; днем работать надо, а не россказни слушать. Зимой, в холода, мэр разрешал ребятишкам собираться в его огромной бане, полгарда за раз помыть можно. Но зимой – только днем, никаких закатов! Проткнутый упаси по темноте залезть в нечистое место! Вдруг встретишься с банником или русалкой, что спряталась от морозов за печью? Русалка ведь зимой свирепей палэсьмурта. С голодухи может черноволка загрызть. Русалка на снегу – страшилище грозное. И не верится, что летом острогой в камышах бил, не боялся. Летом она точно девушка-утопленница, что в иле отдыхала пару седмиц. Только чешуекожая. Острогой хрясь – и неси тушку домой, в горшках по кусочку запекай. Мама Эрика лучше всех умеет закоптить хвост русалки. Копченый жирный хвост с мясистым гребнем-плавником – ух и ах, объеденье!..
Так вот, школа была. А учительствовал в той школе отец Теодольф Заумник, мужчина серьезный и очень строгий. Малышам он пояснял Заповеди Проткнутого, внушал уважение к рунам и чтению, каллиграфии и арифметике. Эрик в той школе уму-разуму набирался вместе с Гель и остальной ребятней. Но гард Замерших Синичек остался далеко за морем. Здесь же, в Пэриме, детишкам предстояло учиться в Университете. В том самом! Самом известном!
Именно в Университет пригнал рабов новый хозяин, по пути сменивший странную личину на образ опрятного старикашки. Как выяснилось, холщовая рубаха до пят – единственная одежда, которую он носил зимой и летом. Он мылся в рубахе и спал в ней же. Обувь не признавал вообще. Говорил, надо чувствовать опору под ногами. Босиком ходил по снегу и льду, по раскаленным камням и мусору площадей – и ничего не липло к его мозолистым пяткам. Оказалось, старикашка – сам Ректор Университета, и звали его… Никто не знал, как его зовут, ибо тщательно скрывал он тайну имени своего. И студенты, и мастера называли старца просто и незатейливо – Ректор.
Эрик смутно помнил, как попал в огромное здание, где его отмыли и напоили, накормили и дали выспаться. Разговоры незнакомых людей были подобны полету ночной птицы над головой: шш-шш… ш-шш-ш. Ректор – негодяй изрядный, загнал талантливых детишек… шш-шш… да только иначе нельзя, инквизиторы в любой момент… ш-шш-ш…
С Эрика сняли рванину – подумаешь, без разницы. Он слишком устал, чтобы хоть как-то реагировать на происходящее. Одели в свежее – ну и что? Но стоило ему заметить миску с похлебкой да круг жареной колбасы, как в глазах его проснулся интерес. О, пища богов! Сам Проткнутый не испытал подобного удовольствия, когда из тела его вынули копья! Эрик с удовольствием засопел и зачавкал, жир капал с подбородка на обнову. Он сжевал колбасу и влил в глотку наваристую похлебку, а потом, забывшись, вылизал миску и даже маслянистые капли на столе промокнул языком.
И услышал:
– О Господи! Старик опять привел Свистун знает кого! Лучше б инквизиторам оставил!
* * *
Эрик быстро освоился. Утром он, отдохнувший в маленькой уютной келье, узнал, что в Университете студенты и профессора разделяются на четыре факультета: богословский, медицинский, профессиональный и словесный. Сухонькая, вечно согнутая карга, менявшая солому на лежаке в келье Эрика, по секрету сообщила, что разделение это такое древнее, что никто не помнит, до войны с песчаниками это придумали или значительно раньше. Поэтому априори считалось, что так было всегда. Мол, заведено так самим Проткнутым, одноглазым Господом-мудрецом, а попытки ввести иной уклад есть происки Свистуна-осквернителя.
Эрику очень понравилось словечко «априори». Он не знал, что оно означает, но понравилось, и все. Эрик запомнил: априори, априори, априори…
Двадцатью этажами здание Университета возвышалось над Пэримом. Ну ничего себе! Нет, не так. Вот так: НУ НИЧЕГО СЕБЕ!!! Эрик никогда не видел сооружений выше, чем в пять ярусов. Исключение – стены замков. И донжоны. Но чтобы светское строение… А ведь оно выдержит и стремительную атаку, и долгую осаду. Двадцать этажей! Кстати, вода в Университете своя, есть колодец, а то и не один. А в глубоких погребах небось полно вина и провианта.
А еще Эрика поразила роскошь убранства.
Особенно впечатлила мебель. Нет, не обычные табуреты и сундуки, коих предостаточно и в хижине распоследнего крестьянина, но настоящие шкафы! И не просто шкафы, а с мозаикой из пластинок эбенового дерева и сандала поверх досок из дуба, ели и березы. Шкафы, украшенные пластинами из панциря черепахи и медными прожилками, спаянными оловом. Собирая старую и укладывая свежую солому, бабка поведала Эрику, что изготовление такой мебели – настоящее искусство. Элементы орнамента не только обжигают и травят кислотами, но еще подкрашивают и гравируют. А эскизы отделки заказывают известным художникам. Например, над зарисовкой вот этого шкафа работал сам Боттичиус Безухий!
В голосе старухи звучало столько благоговения, что Эрик тут же проникся уважением к живописцу. Надо же! Сам Безносый! То есть этот, как его… Безухий!
Эрик бродил по этажам, плутал между колоннами и рассматривал оконные витражи: застывшие в осколках цветного стекла битвы героев с драконами, героев с гидрами, героев с героями, героев с негодяями…
Тут и там стояли простенькие сундуки, задвинутые в темные углы, сундуки, отделанные металлом и моржовой костью, – запертые, не открыть. Да и пытаться не стоит – старуха не столько уборкой занималась, сколько следила за Эриком. В который раз уже объявилась рядом и, шамкая, поведала, что в сундуках хранятся принадлежности для занятий. Щипчики-ногтедеры и тисочки под локтевые суставы – для лабораторных работ палачей-дознавателей. Наборы посуды – для лизоблюдской кафедры. Кувшинчики с медом поэзии – для рифмоплетов. И так далее, и тому подобное. Но кое-кому рановато совать свой нос куда не следует – запросто могут прищемить. Случайно, конечно.
Эрик вежливо поблагодарил каргу за совет, пожелал удачно снять паутину с гобеленов, а сам отправился дальше. Он заходил в помещения с рядами столов и ящиками для хранения берестяных свитков. В каждом зале стояло большое кресло, обтянутое воловьей кожей. В одном таком кресле Эрик даже устроился, дав отдых ногам. И сразу же старуха – откуда взялась?! – вытирая пыль в дальнем углу, сообщила, что там сидят только мастера-преподаватели.
Эрик поспешно вскочил:
– Госпожа, извините, но почему в этом огромном здании, кроме вас и меня, совсем нет людей? Никого нет! Я все утро хожу и никого не встретил!
– Ну почему же никого? – хитро прищурилась карга. – Есть люди. И студенты есть, и мастера. Просто… Просто ты их не видишь, Эрик. И они тебя не замечают. Но если хочешь…
– Хочу, госпожа, хочу!
Руки служки неимоверно тряслись, как это бывает у очень старых людей. Она притронулась мизинцами к вискам Эрика, а большими пальцами ткнула ему в подбородок – и он прозрел!
Сотни людей вокруг, в широких коридорах не протолкнуться. Юные девушки кокетничают с мускулистыми парнями. Почтенным мужам уступают дорогу, им кланяются при встрече. И звучат гомон, смех и степенные разговоры. А вместо карги-служки – старичок-хозяин. Ректор!
