— Какие ключи?
От его пощечины я упал. Когда я встал, мой рот наполнился
кровью, в левом ухе звенело, и звон этот сверлил мне мозг, как полицейский
свисток. Я ощупал лицо — губы были рассечены и горели. На безымянном пальце
учителя музыки блестел окровавленный перстень с печаткой.
— Сказано тебе, гони ключи.
— Идите в задницу, — сплюнул я кровь.
Я не успел увидеть, как он вновь нанес удар. Почувствовал
только, как кузнечный молот в клочья разорвал мне желудок. Я сложился пополам и
стоял, бездыханный, как сломанная марионетка, качаясь, у стены. Нери рывком
поднял меня за волосы и шарил по моим карманам, пока не нашел ключи. Я сполз на
пол, держась за живот и всхлипывая, то ли от боли, то ли от злости.
— Передайте Кларе, что…
Он захлопнул дверь перед самым моим носом, и я остался в
полной темноте. Я на ощупь поискал в потемках книгу. Нашел, сжал в руке и
пополз по ступенькам вниз, задыхаясь, придерживаясь за стены. На улицу я вышел,
сплевывая кровь и хрипло дыша. От холода и ветра промокшая одежда колюче
облепила тело. Разбитые губы горели.
— С вами все в порядке? — спросил голос из
темноты.
Это был бродяга, которому я совсем недавно отказал в помощи.
Я кивнул, стыдливо избегая его взгляда. И пошел вперед.
— Подождите немного, пусть хотя бы дождь
утихнет, — предложил бродяга.
Он взял меня за руку и отвел в укромный уголок под аркадой,
где хранил какой-то тюк и суму со старой грязной одеждой.
— У меня есть немного вина. Неплохого. Хлебните чуток.
Поможет согреться. И дезинфицировать надо…
Я отхлебнул из протянутой бутылки. На вкус это было
дизельное топливо, приправленное уксусом, но его тепло успокоило желудок и
нервы. Несколько капель попало на разбитые губы, и я увидел небо в алмазах, среди
самой черной ночи в моей жизни.
— Неплохо, а? — улыбнулся бродяга. — Ну, еще
глоточек, оно и мертвого поднимет.
— Нет, спасибо. Давайте теперь вы, — пробормотал
я.
Бродяга надолго присосался к горлышку. Я внимательно за ним
наблюдал. Он походил на мелкого министерского бухгалтера, проходившего лет
пятнадцать в одном и том же костюме. Он протянул мне руку, и я ее пожал.
— Фермин Ромеро де Торрес, госслужащий в отставке.
Очень рад знакомству.
— Даниель Семпере, круглый дурак. Мне тоже приятно.
— Вы к себе несправедливы. В такие ночи, как эта, все
кажется хуже, чем есть на самом деле. Вот гляньте хоть на меня: я прирожденный
оптимист. Ни секунды не сомневаюсь, что дни режима сочтены. По всем признакам,
вот-вот нагрянут американцы, Франко отправят торговать лимонадом в Мелилью.
[15]
А я верну себе место, репутацию и поруганную честь.
— А чем вы занимались?
— Разведка. Высококлассный шпионаж, — сказал
Фермин Ромеро де Торрес. — Скажу только, что был человеком Масиа
[16]
в Гаване.
Я понимающе кивнул. Еще один псих. Барселонской ночью их
притягивает друг к другу. Как и придурков вроде меня.
— Слушайте, не нравится мне ваша рана. Здорово вас
отделали, а?
Я прикоснулся к губам. Они еще кровоточили.
— Из-за юбки, поди? — полюбопытствовал он. —
Оно того не стоило. Женщины этой страны — а я повидал мир и знаю, что говорю —
лицемерны и фригидны. Точно. Вот помню я одну мулаточку на Кубе… Знаете, другой
мир. Совсем другой мир. Эта карибская сучка прижимается к тебе всем телом,
извиваясь под местные ритмы, и шепчет на ухо: «Эй, папаша, сделай так, чтобы мне
было пррриятно», — и настоящий мужик, у которого кровь кипит… а, да что
там говорить…
Мне показалось, что Фермин Ромеро де Торрес, или как там его
на самом деле звали, нуждался в душеспасительной, ни к чему не обязывающей
беседе едва ли не больше, чем в горячем душе, тарелке чечевицы с копченой
колбасой и смене белья. Какое-то время я ему кивал, дожидаясь, пока утихнет
боль. Мне это не стоило большого труда, поскольку ему и надо-то было только
чтобы кто-нибудь вовремя поддакнул и сделал вид, будто его слушает. Бродяга уже
начал посвящать меня в подробности тайного плана похищения доньи Кармен Поло де
Франко,
[17]
когда я увидел, что дождь немного утих, а гроза
медленно отступает на север.
— Ну, мне пора, — пробормотал я, пытаясь
подняться.
Фермин Ромеро де Торрес грустно кивнул и помог мне встать,
стряхивая несуществующую пыль с моей мокрой одежды.
— Что ж, в другой раз, — смирившись, вздохнул
он. — Иногда язык мой — враг мой. Начинаю говорить, и… слушайте, это, ну,
насчет похищения, ведь это между нами, а?
— Не волнуйтесь. Могила. И спасибо за вино.
Я направился к Рамблас. Уходя с площади, бросил прощальный
взгляд на окна квартиры Барсело. Света в них по-прежнему не было, и по стеклам
стекали последние слезы дождя. Я хотел бы возненавидеть Клару, но не мог. В
самом деле, ненависть — дар, который обретаешь с годами.
Я поклялся себе, что больше никогда не увижу ее, не упомяну
ее имени и не вспомню то время, что напрасно провел с ней рядом. По непонятной
причине на меня снизошло умиротворение. Гнев, погнавший меня из дому,
испарился. Но я боялся, что завтра он воротится и охватит меня с новой силой.
Боялся, что ревность и стыд сведут меня с ума, когда детали нынешних ночных
событий канут на дно моей души. До рассвета оставались считанные часы, а мне
еще надо было кое-что сделать, для того чтобы с чистой совестью вернуться
домой.
Передо мной зияла темная брешь улицы Арко-дель-Театро. В
центре образовался черный ручей, медленно и плавно, словно похоронная
процессия, двигавшийся к центру квартала Раваль. Я узнал старый деревянный
портал и барочный фасад, к которому как-то на рассвете, шесть лет назад, привел
меня отец. Я взбежал по ступенькам и укрылся от дождя под аркой портала, где
пахло мочой и гниющим деревом. От Кладбища Забытых Книг несло мертвечиной
сильнее, чем когда-либо. Я и не помнил, что дверным молотком тут служила медная
голова чертенка. Я сгреб его за рога и трижды ударил. За дверью разнеслось
гулкое эхо. Через какое-то время я снова постучал, теперь шесть раз, уже
сильнее, так что даже стало больно руку. Прошло еще несколько минут, и я начал
думать, что там никого нет. Присев на корточки, я достал из-под пиджака книгу
Каракса, открыл ее и еще раз прочел ту первую фразу, что зачаровала меня много
лет назад.
Тем летом все дни выдались дождливыми, и, хотя многие
утверждали, что это кара Господня за то, что в селении рядом с церковью открыли
игорный дом, я знал: это мой и только мой грех, ибо я научился лгать, а в ушах
моих все еще звучали слова матери, сказанные на смертном одре: я никогда не
любила человека, ставшего мне мужем, любила другого, о котором мне сказали,
будто он погиб на войне; найди его и скажи, что я умерла, думая о нем, ведь
он-то и есть твой отец.
