— А вас все на бульварный роман тянет. Послушайте, я в
личную жизнь Нурии не лезу, тем более что и сам я не без греха. Если когда-нибудь
у вас будет дочь, а я такого счастья никому не пожелаю, ведь хотите вы того или
нет, закон жизни гласит: рано или поздно она разобьет вам сердце… так о чем я?
Да. Если в один прекрасный день у вас у самого появится дочь, вы и не заметите,
как начнете делить всех мужчин на две категории: на тех, кого вы подозреваете в
том, что они с ней спят, и на всех остальных. Кто скажет, что это не так — лжет
как сивый мерин. Я печенкой чуял, что Каракс — из первых, так что мне было
наплевать, гений он или нищий неудачник, я его всегда держал за бессовестную
скотину.
— Быть может, вы ошибаетесь.
— Не обижайтесь, но вы еще слишком молоды и в женщинах
смыслите не больше, чем я в рецептах пирогов.
— Тоже верно, — согласился я. — А что
случилось с книгами, которые ваша дочь унесла со склада?
— Они все здесь.
— Здесь?
— Откуда же, по-вашему, взялась книга, которую вы нашли
в тот день, когда вас привел сюда отец?
— Я не понимаю.
— Ну, это очень просто. Однажды ночью, через несколько
дней после пожара на складе Кабестаня, моя дочь Нурия явилась сюда. Она была
сама не своя. Сказала, что кто-то преследует ее и она боится, что Кубер может
добраться до этих книг, чтобы их уничтожить. Так что Нурия пришла спрятать
книги Каракса. Она вошла в главный зал и засунула их подальше в лабиринт
стеллажей, как прячут клад. Я не спросил, куда она их поставила, а сама она не
показала. Перед уходом только обещала, что, когда найдет Каракса, вернется за
ними. Мне показалось, что она все еще любит Каракса, но я ее об этом спрашивать
не стал. Я только спросил, давно ли она его видела и знает ли о нем что-нибудь.
Она ответила, что уже несколько месяцев не имеет о нем вестей, практически с
того дня, когда получила из Парижа корректуру его последнего романа. Не знаю,
правду ли она говорила. Знаю одно: с тех пор Нурия никогда ничего не слышала о
Караксе, а книги остались пылиться здесь.
— Как вы полагаете, ваша дочь согласилась бы поговорить
со мной обо всем об этом?
— Ну, насчет поговорить за моей дочерью не заржавеет,
да только вряд ли она сможет рассказать вам что-нибудь кроме того, что вы уже
слышали от вашего покорного слуги. Сами понимаете, много времени прошло. Да и
отношения у нас не такие, как мне бы хотелось. Видимся раз в месяц. Обедаем
здесь неподалеку, в кафе, а потом она уходит, будто и не приходила. Знаю, что
несколько лет назад она вышла замуж за хорошего парня, журналиста, он, правда,
слишком отчаянный, из тех, что вечно лезут в политику, но сердце у него доброе.
Они не венчались, просто расписались, свадьбу не играли, гостей не было. Я
узнал об этом месяц спустя. Я даже с мужем ее не знаком. Микель его зовут. Или
что-то вроде того. Подозреваю, она не слишком гордится своим отцом, но ее не
виню. Совсем другой стала. Говорят, даже научилась вышивать и больше не
одевается а-ля Симона де Бовуар.
[21]
Так, глядишь, неожиданно
узнаю, что стал дедом. Уже несколько лет она работает дома, переводит с
итальянского и французского. Не знаю, откуда у нее талант, честно говоря. Ясно,
что не от отца. Давайте, я запишу вам ее адрес, хотя вряд ли стоит ей говорить,
что вы от меня.
Исаак нацарапал несколько строк на уголке старой газеты,
оторвал его и протянул мне.
— Большое вам спасибо. Кто знает, вдруг она вспомнит
что-то еще…
Исаак улыбнулся с легкой грустью:
— В детстве она все запоминала. Все. Но дети вырастают,
и ты уже не знаешь, о чем они думают, что чувствуют. Наверное, так и надо. Не
рассказывайте Нурии, о чем мы с вами говорили, ладно? Пусть все останется между
нами.
— Не беспокойтесь. Вы полагаете, она еще помнит
Каракса?
Исаак издал долгий вздох и опустил глаза:
— Откуда мне знать? Я даже не берусь сказать, любила ли
она его. Такие вещи хранятся у каждого глубоко в сердце, а она теперь —
замужняя женщина. У меня в вашем возрасте была невеста, Тересита Боадос ее
звали. Она шила передники на фабрике «Санта-Мария», что на улице Комерсио. Ей
было шестнадцать лет, на два года меньше, чем мне, и она стала моей первой
любовью. Не делайте такое лицо: знаю, вы, молодежь, уверены, что мы, старики,
вообще никогда не влюблялись. У отца Тереситы была телега, на которой он возил
на рынок Борне лед. Сам он был немым от рождения. Вы и представить не можете,
какого страху я натерпелся в тот день, когда попросил у него руки его дочери:
он смотрел на меня пристально целых пять минут — и ни звука, только ледоруб в
руке сжимает. Я целых два года копил на обручальное кольцо Тересите, но тут она
вдруг заболела. Что-то подцепила в цеху, как она сказала. Скоротечная чахотка.
Полгода — и нет невесты. До сих пор помню, как стонал немой, когда мы хоронили
ее на кладбище в Пуэбло Нуэво.
Исаак погрузился в глубокое молчание. Я не смел дышать.
Через какое-то время он поднял взгляд и улыбнулся мне:
— То, о чем я рассказываю, случилось — шутка сказать —
аж пятьдесят пять лет назад. Но, честно говоря, дня не проходит, чтобы я не
вспомнил о ней, о наших прогулках до самых развалин Всемирной выставки 1888
года, и о том, как она смеялась надо мной, когда я читал ей стихи, написанные в
подсобке магазина колбас и колониальных товаров моего дяди Леопольдо. Я даже
помню лицо цыганки, которая гадала нам по руке на пляже Богатель и обещала, что
мы будем неразлучны всю жизнь. По-своему она была права. Что тут скажешь? Ну
да, я думаю, что Нурия все еще вспоминает о нем, хотя ни за что в том не
признается. И этого я Караксу никогда не прощу. Вы-то еще слишком молоды, а я
знаю, как бывает больно от таких историй. Если хотите знать мое мнение, Каракс
был сердцеед. И сердце моей дочери он унес с собой в могилу или в преисподнюю.
Прошу вас только об одном. Если вы ее увидите и будете говорить с ней, потом
расскажите мне, как она. Разузнайте, счастлива ли. И простила ли отца.
Незадолго до рассвета, держа в руках масляную лампу, я снова
бродил по лабиринтам Кладбища Забытых Книг. Оказавшись там, я представил себе
дочь Исаака, проходившую по тем же темным, бесконечным коридорам, с той же
целью, что вела меня: спасти книгу. Сначала мне казалось, я помнил путь,
которым следовал во время своего первого посещения, когда отец вел меня за
руку, но вскоре понял, что повороты лабиринта обращали коридоры в спирали и
запомнить их невозможно. Трижды пытался я пройти путем, который, как мне
казалось, помнил, и трижды лабиринт возвращал меня на точку старта. А там меня
ждал улыбающийся Исаак.
— Вы хотите вернуться когда-нибудь за книгой? —
спросил он.
— Разумеется.
— Тогда, наверное, стоит пойти на хитрость.
— Что за хитрость?
— Молодой человек, до вас, кажется, с трудом доходит.
Вспомните о Минотавре.
