— Ну вот, очередное водохранилище! — услышал
я. — Эти фашисты, мало того что воспитывают из нас усердных богомольцев,
хотят заставить нас плескаться в воде, как лягушки.
[24]
— Добрый день, вы меня помните? — спросил я
негромко.
Попрошайка поднял взгляд, и его лицо расплылось в улыбке:
— Хвала моим очам! Что новенького, друг мой? Не хотите
ли глоток вина?
— Сегодня угощаю я, надеюсь, вы не страдаете
отсутствием аппетита?
— Ну, от хорошей марискады
[25]
я бы не
отказался, но, впрочем, готов подписаться на все что угодно.
По пути к книжной лавке Фермин Ромеро де Торрес поведал мне
о невзгодах, которые выпали на его долю за последние недели, и все ради того
чтобы избежать всевидящего ока госбезопасности, но прежде всего — своей
персональной немезиды в лице инспектора Фумеро, история его столкновений с
которым, судя по всему, составила бы не один том.
— Фумеро? — переспросил я, вспомнив имя солдата,
который расстрелял отца Клары Барсело в крепости Монтжуик в начале войны.
Побледнев от ужаса, бедолага молча кивнул. После многих
месяцев, проведенных на улице, он был голоден, немыт и вонюч. Бедняга не имел
ни малейшего представления о том, куда мы направляемся, и я прочел в его
взгляде нарастающую тревогу, которую он пытался скрыть за несмолкаемой
болтовней. Когда мы приблизились к нашей лавке, попрошайка стрельнул в меня
обеспокоенным взглядом.
— Проходите, пожалуйста. Это лавка моего отца, я хочу
вас с ним познакомить.
Бродяга был как комок нервов, очень грязный комок.
— Нет, ни в коем случае, я не при параде, а тут
достойное заведение, как бы мне вас не оскандалить…
Отец приоткрыл дверь, оценивающим взглядом оглядел нищего и
бросил быстрый взгляд на меня.
— Папа, это Фермин Ромеро де Торрес.
— К вашим услугам, — произнес бродяга дрожащим
голосом.
Отец сдержанно улыбнулся и протянул ему руку. Нищий не
отважился пожать ее, устыдившись собственного вида и своих грязных рук.
— Послушайте, я, пожалуй, пошел, а вам счастливо
оставаться, — пробормотал он.
Отец осторожно подхватил его под руку:
— Ни в коем случае, сын сказал, что вы пообедаете с
нами.
Бродяга смотрел на нас с испугом, затаив дыхание.
— Почему бы вам не подняться и не принять горячую
ванну? — спросил отец. — А потом, если захотите, мы можем пройтись до
Кан-Соле.
[26]
Фермин Ромеро де Торрес понес бессвязную околесицу. Отец не
переставая улыбался, волоча его вверх по лестнице, в то время как я запирал
магазин. После долгих уговоров, применяя тактику, основанную на обмане
противника, и отвлекающие маневры, нам удалось засунуть его в ванну, заставив
снять лохмотья. Голый, он напоминал фотографию голодающего времен войны и
дрожал, как ощипанный цыпленок. На запястьях и щиколотках виднелись глубокие
вмятины, а на теле — уродливые шрамы, на которые больно было смотреть. Мы с отцом
в ужасе переглянулись, но промолчали.
Бродяга позволил себя помыть, все еще дрожа от испуга, как
ребенок. Подыскивая ему в сундуках чистое белье, я слышал, как отец говорил с
ним, не умолкая ни на секунду. Наконец я нашел давно не ношенный отцовский костюм,
старую рубаху и смену белья. Из того, что мы сняли с бездомного, даже обувь и
та в дело не годилась. Я выбрал ботинки, которые отец не надевал, потому что
они были ему малы. Лохмотья, включая подштаники, отвратительного вида и запаха,
мы завернули в газету и отправили в помойное ведро. Когда я вернулся в ванную,
отец сбривал у Фермино Ромеро де Торреса многодневную щетину. Бледный,
пахнувший мылом, он как будто сбросил лет двадцать. Мне показалось, они успели
подружиться. Возможно, под расслабляющим воздействием соли для ванн бродяга
даже раззадорился.
— Вот что я вам скажу, сеньор Семпере, если бы судьба
не вынудила меня делать карьеру в сфере международной интриги, я наверняка
посвятил бы жизнь гуманитарным наукам. Вот это — мое. В детстве я был одержим
поэзией, желал славы Софокла и Виргилия, от высокой трагедии и древних языков у
меня до сих пор мурашки бегут по телу, но мой отец, да упокоится он с миром,
оказался грубым невеждой, желавшим, чтобы хотя бы кто-то из его детей поступил
на службу в жандармерию. Ни одну из моих шести сестер не приняли в гражданскую
гвардию, несмотря на излишнюю растительность на лице, которая всегда отличала
женщин нашего рода по материнской линии.
[27]
На смертном одре
мой родитель взял с меня клятву: я поклялся, если не надену треуголку,
[28]
стать государственным служащим, а свои поэтические амбиции
навсегда оставлю. Я человек старой закалки, для таких, как я, слово отца —
закон, даже если отец — осел, вы ж меня понимаете. Однако не подумайте, будто в
годы моей богатой приключениями службы я перестал оттачивать свой ум. Я много
читал и до сих пор могу процитировать по памяти отрывки из пьесы «Жизнь есть
сон».
[29]
— Давайте-ка, сеньор, наденьте эту одежду, а что
касается вашей эрудиции, здесь в ней никто не сомневается, — сказал я,
приходя на помощь отцу.
Взгляд Фермина Ромеро де Торреса светился благодарностью.
Сияя, он вылез из ванны. Отец обернул его полотенцем. Нищий рассмеялся от
удовольствия, почувствовав прикосновение к телу мягкой чистой ткани. Я помог
ему облачиться в нижнее белье, которое было на несколько размеров больше, чем
надо. Отец снял с себя ремень и отдал его мне, чтобы я мог подпоясать
попрошайку.
— Ну вы просто картинка, — сказал папа. —
Правда, Даниель?
— Да вас можно принять за киноартиста.
— Ну что вы, я уже не тот. В тюрьме потерял свои
геркулесовы мышцы и с тех пор…
— По мне, так вы вылитый Шарль Буайе по осанке, —
возразил отец. — К слову, у меня к вам есть одно предложение.
— Для вас, сеньор Семпере, я, если надо, убить готов.
Только назовите имя, и рука моя не дрогнет.
