— Так вы, наверное, узнали и эту девушку на фотографии,
рядом с Хулианом?
Консьержка снова сосредоточилась на снимке.
— Никогда не видала. Очень симпатичная.
— Судя по фотографии, они похожи на жениха и
невесту, — предположил я, в надежде, что это оживит ей память.
Она протянула мне снимок и покачала головой.
— Я в этих снимках не разбираюсь. Вообще-то у Хулиана,
кажись, не было невесты, ну дак если бы и была, он бы мне не сказал. Я ведь не
сразу узнала, что моя Исабелита с ним крутила… вы, молодежь, никогда ничего не
рассказываете. Это мы, старики, болтаем без умолку.
— А вы помните его друзей, кого-нибудь из тех, что
приходил сюда?
Консьержка пожала плечами:
— Уж столько времени прошло. И потом, знаете, в
последние годы Хулиан редко здесь бывал. Он подружился в школе с юношей из
хорошей семьи, Алдайя, представьте себе. Сейчас о них уже не говорят, а тогда
упомянуть их было все равно что королевскую семью. Куча денег. Я знаю, потому
что иногда они присылали за Хулианом машину. Вы бы видели, что за машина! Такая
и Франко не снилась. С шофером, вся сверкает. Мой Пако, который в этом
разбирался, называл ее «ролсрой», или что-то в этом духе. Так-то вот.
— Вы не запомнили имя этого друга Хулиана?
— Знаете ли, с фамилией Алдайя имена уже не нужны, вы ж
понимаете. Помню еще одного мальчика, немного шалый был, звали его Микель.
Небось тоже одноклассник. Но что у него за фамилия была и как он выглядел, не
скажу.
Казалось, разговор зашел в тупик, и я боялся, что консьержке
не захочется его продолжать. Я решил спросить, что подсказывала интуиция:
— Живет ли кто-нибудь сейчас в квартире Фортуня?
— Нет. Старик умер, не оставив завещания, а его жена,
насколько я знаю, все еще в Буэнос-Айресе, она даже на похороны не приехала.
— А почему в Буэнос-Айресе?
— Думаю, чтобы быть от него как можно дальше. По
правде, я ее не виню. Она все поручила адвокату, очень странному типу. Я его
никогда не видела, но моя дочь Исабелита, которая живет на шестом в первой
квартире, как раз этажом ниже, говорит, что иногда он, поскольку у него есть
ключ, является ночью, часами ходит по квартире, а потом исчезает. Как-то она
даже сказала, что слышала стук женских каблуков. Ну, что вы на это скажете?
— Может, это тараканы, — предположил я.
Она посмотрела на меня в полном недоумении. Вне всяких
сомнений, тема была для нее слишком серьезной.
— И за все эти годы никто больше в квартиру не входил?
— Крутился здесь один тип весьма зловещей наружности,
из этих, что все время улыбаются и хихикают, но в каждом слове подвох. Сказал,
что он из криминальной бригады. Хотел осмотреть квартиру.
— Он объяснил зачем?
Консьержка отрицательно покачала головой.
— Вы запомнили, как его зовут?
— Инспектор такой-то. Я даже не поверила, что он
полицейский. Что-то тут не так. Видать, какие-то личные счеты. Я отправила его
на все четыре стороны, сказала, что у меня нет ключей, и, если ему что-то
нужно, пусть звонит адвокату. Он ответил, что вернется, но больше я его здесь
не видела. Да и слава богу.
— А вы, случайно, не знаете имени и адреса этого
адвоката?
— Это вам следует спросить у управляющего, сеньора
Молинса. Его контора здесь, неподалеку, улица Флоридабланка, 28, второй этаж.
Скажите ему, что вы от сеньоры Ауроры, то есть от меня.
— Я вам очень благодарен. А скажите, сеньора Аурора,
значит, квартира Фортуня пуста?
— Да нет, не пуста, с тех пор, как старик умер, оттуда
никто ничего не выносил. Временами из нее пованивает. Небось крысы развелись.
— А можно было бы взглянуть на нее одним глазком? Вдруг
мы найдем что-нибудь, указывающее на то, что стало с Хулианом на самом деле…
— Ой, нет, я не могу этого сделать. Вам надо поговорить
с сеньором Молинсом, он за все отвечает.
Я обольстительно улыбнулся:
— Но, полагаю, ключи-то у вас. Хоть вы и сказали тому
типу… И не говорите мне, что не умираете от любопытства, желая узнать, что там
внутри.
Донья Аурора косо на меня посмотрела:
— Вы сам дьявол.
Дверь приотворилась с громким скрипом, словно надгробная
плита, и на нас повеяло смрадным, спертым воздухом. Я толкнул ее, пробуждая ото
сна коридор, погруженный в непроницаемый мрак. Пахло гнилью и сыростью, В
грязных углах с потолка свисала паутина, похожая на седые пряди волос. Разбитую
плитку, которой был выложен пол, покрывало что-то, напоминавшее ковер из пепла.
Я заметил нечеткие следы, что вели в глубь квартиры.
— Матерь Божья, — пробормотала консьержка, —
да здесь дерьма больше, чем в курятнике.
— Если хотите, я пойду один, — предложил я.
— Как же, так я вас одного туда и пустила. Идите, а уж
я за вами.
Закрыв за собой дверь, мы на какую-то секунду, пока глаза не
привыкли к темноте, замерли у порога. За моей спиной слышалось нервное дыхание
женщины, и до меня долетал резкий запах ее пота. Я чувствовал себя расхитителем
гробниц, чья душа отравлена алчностью и нетерпением.
— Стойте, что это за звук? — взволнованно спросила
моя спутница.
В сумерках послышалось хлопанье крыльев: кого-то явно
вспугнуло наше появление. Мне показалось, что в конце коридора мечется какое-то
светлое пятно.
— Голуби, — догадался я. — Наверное, они
залетели через разбитое стекло и свили здесь гнездо.
— Терпеть не могу этих гнусных птиц, — сказала
консьержка. — Они только и делают, что срут.
— Зато, донья Аурора, они нападают только когда
голодны.
Мы сделали еще несколько шагов, дошли до конца коридора и
оказались в столовой, которая выходила на балкон. Посередине был
полуразвалившийся стол, покрытый ветхой скатертью, напоминавшей саван. В
почетном карауле у этого гроба стояли четыре стула и два запыленных буфета, в
которых хранилась посуда, коллекция ваз и чайный сервиз. В углу стояло старое
пианино, некогда принадлежавшее матери Каракса. Крышка была поднята, клавиатура
почернела, а щели между клавишами были едва видны под слоем пыли. Напротив
балкона белело кресло с истертыми подлокотниками. Рядом с ним пристроился
кофейный столик, на котором лежали очки и Библия в выцветшем кожаном переплете
с золотым тиснением — из тех, что дарят к первому причастию. Книга была
заложена на какой-то странице алой ленточкой.
— В этом кресле старика нашли мертвым. Врач говорит, он
сидел тут мертвый два дня. Грустно вот так умереть, в одиночестве, как собака.
Знаете, хоть он такое и заслужил, а мне его жалко.
Я приблизился к креслу, ставшему для Фортуня смертным одром.
Рядом с Библией лежала небольшая коробочка с черно-белыми фотографиями, старыми
портретами, снятыми в студии. Я встал на колени, чтобы рассмотреть их, не
решаясь к ним прикоснуться. Я подумал, что оскверняю память несчастного, однако
любопытство взяло верх. На первом снимке была молодая пара с ребенком лет
четырех. Я узнал его по глазам.
