Термодинамические теории Фермина заставили меня
призадуматься.
— Так вот что вы делаете с Бернардой? — спросил я
его. — Нагреваете, как утюг на огне?
Фермин подмигнул:
— Эта женщина — как вулкан на грани извержения, она
полна кипящей, как магма, страсти, но с сердцем святой, — сказал он,
проводя языком по губам. — А чтобы провести еще одну параллель, скажу: она
напоминает мне мою мулаточку из Гаваны, истово верующую сантеру.
[46]
Но в глубине души я рыцарь, так что ситуацией не воспользовался и
довольствовался целомудренным поцелуем в щечку. Видите ли, я никогда не
тороплюсь. Всего лучшего на свете приходится ждать. Есть тут некоторые
желторотые, уверенные, что если они положили руку женщине на задницу и она не
возразила, то и дело в шляпе. Жалкие дилетанты. Сердце женщины — как лабиринт
изысканных ощущений, бросающий вызов примитивному разуму прохвоста-мужчины.
Если вы действительно желаете обладать женщиной, вы должны думать как она, и в
первую очередь стараться покорить ее душу. Ну а все остальное, эта мягкая
сладкая оболочка, лишающая нас рассудка и добродетели, приложится само собой.
Я встретил финал его речи торжественными аплодисментами:
— Да вы поэт, Фермин!
— Что вы, я сторонник Ортеги, и ко всему большой
прагматик, потому что поэзия лжет, хотя и весьма красиво, а то, что говорю
я, — чистая правда, простая как апельсин. Как говорил маэстро, покажите
мне донжуана, я поскребу его хорошенько и перед нами окажется педик. То, о чем
веду речь я — это постоянное, непреходящее. Беру вас в свидетели, что сделаю из
Бернарды женщину если не достойную — этого ей и так не занимать, — то, во
всяком случае, счастливую.
Я улыбнулся и кивнул. Его энтузиазм был заразителен, а
аргументы и слог неоспоримы.
— Берегите ее, Фермин. У Бернарды такое доброе сердце,
и она уже пережила столько разочарований.
— Вы думаете, я не знаю? Да у нее все на лбу написано,
как печать совета попечителей военных вдов. Это говорю вам я, а у меня солидный
опыт собственных неприятностей. Эту женщину я осчастливлю, даже если это будет
последнее, что я сделаю в своей жизни.
— Даете слово?
Он протянул мне руку с достоинством рыцаря ордена
тамплиеров, и я крепко ее пожал.
— Слово Фермина Ромеро де Торреса.
После обеда время в лавке тянулось бесконечно, покупателей
не было, заглянула только парочка праздношатающихся прохожих. Видя такое дело,
я сказал Фермину, что остаток дня он может быть свободен.
— Зайдите за Бернардой и сводите ее в кино или просто
прогуляйтесь под руку по Пуэртаферриса, поглазейте на витрины, она это обожает.
Фермин, поймав меня на слове, бросился прихорашиваться в
подсобку, где у него всегда хранились сменный комплект белья, несколько
флаконов одеколона и прочих косметических средств в несессере, способном
вызвать зависть самой доньи Кончи Пикер.
[47]
Вышел он оттуда
вылитым героем-любовником из какого-нибудь фильма, только вот мяса на костях у
него было килограммов на тридцать меньше. Он облачился в старый костюм моего
отца и фетровую шляпу на несколько размеров больше его головы. Эту проблему он
с успехом решил, подложив под тулью несколько скомканных газетных листов.
— Кстати, Фермин, пока вы не ушли… Я хотел попросить
вас об одном одолжении.
— Считайте что все уже сделано. Ваше дело приказать,
мое — повиноваться.
— Только это между нами, договорились? Отцу ни слова.
Фермин улыбнулся от уха до уха:
— Ну и плутишка! Наверняка, это связано с той
потрясающей девицей, угадал?
— Нет, речь идет об одном очень важном и запутанном расследовании.
Как раз по вашей части.
— Я и в девушках тоже понимаю. Я это на тот случай,
если вам нужен практический совет или что-нибудь в этом роде, ну, вы понимаете.
Можете на меня положиться, в этом деле я как врач, кроме шуток.
— Буду иметь в виду. Но сейчас мне нужно узнать, кому
принадлежит абонентский ящик на центральном почтамте на Виа Лаетана. Номер
2321. И, если возможно, кто забирает оттуда корреспонденцию. Сможете выяснить?
Фермин ручкой записал номер под носком на лодыжке.
— Как нечего делать. В этом мире нет такого
государственного учреждения, которое сумело бы сохранить свои тайны от меня.
Дайте мне несколько дней, и я представлю вам полный отчет.
— И помните о нашем уговоре: моему отцу ни слова.
— Будьте спокойны. Я в таких делах, как сфинкс Хеопса.
— Я вам очень признателен. А сейчас идите уже и
хорошенько повеселитесь.
Я по-военному отдал ему честь, и он, лихо развернувшись,
вышел из лавки с удалью петуха, направляющегося в свой курятник. Не прошло и
пяти минут после его ухода, как звякнул колокольчик на входной двери. Я оторвал
взгляд от колонок цифр: в лавку вошел какой-то человек в сером плаще и фетровой
шляпе. У него были тонкие усики и стеклянно-голубые глаза, лицо расплылось в
фальшиво-натянутой улыбке коммивояжера. Я пожалел, что нет Фермина, так как он
одной левой умел отделываться от этих странствующих торговцев, пахнущих
камфарой и пылью, время от времени забредающих к нам на огонек. Посетитель,
снова одарив меня приторной улыбочкой, взял первый попавшийся том из стопки
книг, лежавших на прилавке у входа. Все в этом странном человеке дышало
нескрываемым презрением к тому, что его окружало. Уж ты-то не продашь мне ни
булавки, подумал я.
— Сколько букв, а? — сказал он.
— Это книга. В книгах обычно бывает очень много букв.
Чем могу быть вам полезен, сеньор?
Человек вернул книгу на место, рассеянно качая головой и
явно игнорируя мой вопрос.
— Вот я и говорю. Читают те, у кого много времени и
кому нечего делать. Например, женщины. Кто работает, тому не до сказок.
Вкалывать надо. Как по-вашему?
— У каждого свое мнение. Ищете что-то из книг?
— Это не мнение, это факт. Люди не хотят работать — вот
что сегодня происходит в этой стране. Слишком много бездельников, вам так не
кажется?
— Не знаю, сеньор. Возможно. Здесь, как вы уже,
наверное, заметили, мы всего-навсего книги продаем.
Посетитель подошел к прилавку, его бегающий взгляд обшаривал
все вокруг, периодически встречаясь с моим. Внешность человека и его жесты мне
показались смутно знакомыми, хотя я никак не мог вспомнить, откуда я его знаю.
В нем было что-то от фигур, изображенных на картах ясновидцев и предсказателей,
он был похож на персонажа, сошедшего с гравюр какого-нибудь первопечатника —
такой же мрачный и будто накаленный добела, словно проклятие, облаченное в
воскресный костюм.
