— Хулиан Каракс, — уточнил тот.
— Да, Хулиан Каракс, — удовлетворенно повторил дон
Рикардо. — Мне нравится, как это звучит. А вот мой сын Хорхе.
Хулиан протянул руку, и Хорхе вяло, без особого желания
пожал ее. Его лицо покрывала благородная бледность, свидетельствующая о том,
что мальчик был воспитан в этом кукольном мире. Хорхе Алдайя был одет в такие
костюм и ботинки, которые носили только герои столь обожаемых Хулианом романов.
Его высокомерный взгляд выражал смесь презрения и приторной
любезности. Хулиан улыбнулся ему открытой улыбкой, угадывая за напускной
помпезностью и блеском одежд неуверенность, страх и пустоту.
— Правда, что ты не прочитал ни одной из этих книг?
— Книги — это такая скука!
— Книги — они как зеркала: в них лишь отражается то,
что у тебя в душе, — возразил ему Хулиан.
Дон Рикардо Алдайя снова рассмеялся:
— Ну, ладно, я вас оставлю, чтобы вы получше
познакомились. Ты скоро поймешь, Хулиан, что Хорхе, несмотря на свою физиономию
избалованного и заносчивого ребенка, не такой уж дурак, каким кажется. Должно
же в нем быть хоть что-то от его отца, верно?
Слова дона Рикардо, словно острые кинжалы, вонзались в душу
сына, но тот, сохраняя хладнокровие, продолжал все так же любезно улыбаться.
Хулиану, который уже раскаивался в своей последней реплике, стало жаль этого
мальчика.
— Ты, наверное, сын шляпника, — сказал Хорхе без
тени ехидства. — Мой отец в последнее время только о тебе и говорит.
— Вот так новость! Надеюсь, ты не воспринимаешь это
слишком серьезно. Несмотря на физиономию сующего нос не в свое дело всезнайки,
я не такой уж идиот, каким кажусь.
Хорхе улыбнулся ему. Хулиан подумал, что такой благодарной
улыбкой улыбаются только очень одинокие люди, у которых никогда не было друзей.
— Пойдем, я покажу тебе дом.
Они вышли из библиотеки и направились к дверям парадного входа,
ведущего в сад. Проходя через зал мимо мраморной лестницы, Хулиан взглянул
наверх и заметил стройный силуэт, поднимающийся по лестнице, едва касаясь
перил. Он вдруг ощутил, что буквально растворяется в этом видении. Девочке было
лет двенадцать-тринадцать, и ее сопровождала низенькая розовощекая женщина
средних лет, должно быть нянька. Девочка была одета в голубое атласное платье,
ее волосы были цвета миндаля, а белая кожа плеч и стройной шеи на свету
казалась прозрачной. Она остановилась на верхней ступеньке и на мгновение
обернулась. В ту же секунду их взгляды встретились, и она одарила Хулиана
смутной полуулыбкой. Нянька обняла ее за плечи, увлекая за собой, и они обе
исчезли в глубине коридора. Хулиан опустил глаза и снова обнаружил присутствие
Хорхе.
— Это Пенелопа, моя сестра. Ты еще с ней познакомишься.
Она у нас немного тронутая. Целыми днями читает. Ладно, пойдем, я покажу тебе
часовню в подвале. Кухарки говорят, что она заколдованная.
Хулиан послушно последовал за Хорхе, но земля уходила у него
из-под ног. Впервые с момента, когда он сел в «Мерседес-Бенц» вместе с доном
Рикардо Алдайя, Хулиан понял, ради чего все это с ним происходит. Он столько
раз мечтал о ней, об этой мраморной лестнице, о голубом платье и взгляде
пепельных глаз, еще не зная ни кто это, ни почему она ему улыбается. Мальчики
вышли в сад, Хулиан позволил Хорхе Алдайя увести его к конюшням и теннисным
кортам, видневшимся за деревьями. Только тогда он вновь обернулся и увидел ее в
окне второго этажа. Силуэт был едва различим, но Хулиан знал, что она ему
улыбается. А еще он почувствовал, что каким-то неведомым образом она его тоже
узнала.
Образ Пенелопы Алдайя, поднимавшейся по лестнице,
преследовал Хулиана в течение нескольких первых недель его учебы в школе
Святого Габриеля. Этот новый мир имел и свою оборотную сторону, которая не
всегда нравилась Хулиану. Ученики вели себя с надменностью и высокомерием
принцев крови, а учителя казались их послушными образованными слугами. Первый,
с кем подружился Хулиан в школе Святого Габриеля, не считая, разумеется, Хорхе
Алдайя, был мальчик по имени Фернандо Рамос, сын одного из школьных поваров. В
то время Фернандо даже не мог себе представить, что когда-нибудь наденет сутану
и станет преподавать в тех же классах, где учился сам. Фернандо Рамос, которого
богатые ученики прозвали Поваренком и с которым они обращались как со слугой,
обладал живым умом, но с трудом сходился с другими ребятами в школе. Его
единственным товарищем был весьма эксцентричный паренек, которого звали Микель
Молинер, со временем ставший лучшим школьным другом Хулиана. Микель Молинер
страдал переизбытком ума и недостатком терпения. На уроках он, казалось,
получал удовольствие, приводя в бешенство своих учителей тем, что оспаривал
любые их высказывания и утверждения. Он умело вовлекал их в диалектические
споры, проявляя при этом столько же изобретателъности и остроумия, сколько
ядовитой озлобленности и цинизма. Другие ученики боялись острого языка Микеля
Молинера, считая его существом иного рода, и в определенном смысле были недалеки
от истины. Однако, несмотря на свой весьма богемный внешний вид и совсем не
аристократичные манеры, которые Микель намеренно подчеркивал, этот мальчик был
сыном богатейшего промышленника, сколотившего свое невероятных размеров
состояние на производстве оружия.
— Ты Каракс, да? Говорят, твой отец делает
шляпы, — сказал Микель Хулиану, когда Фернандо Рамос представил их друг
другу.
— Для друзей просто Хулиан. А твой, говорят, делает
пушки?
— Он их только продает. Делать он не умеет ничего,
кроме денег. Мои друзья, в которых я числю только Ницше, а в этой школе — моего
товарища Фернандо, зовут меня просто Микель.
Микель Молинер, казалось, был насквозь пронизан печалью. Он
страдал навязчивой идеей — одержимостью смертью — и проявлял нездоровый интерес
ко всему, что с ней связано. Этой мрачной теме он отдавал почти все свое
свободное время и талант. Его мать погибла три года назад в собственном доме в
результате странного несчастного случая, который какой-то бестолковый врач
осмелился квалифицировать как самоубийство. Именно Микель обнаружил тело матери
в прозрачной воде на дне колодца в саду летнего особняка семьи Молинер в
Архентоне. Когда труп с помощью веревок вытащили на поверхность, оказалось, что
карманы платья погибшей набиты камнями. Также нашли и письмо, написанное на
немецком, который был родным языком матери Микеля, но сеньор Молинер, так и не
потрудившийся выучить язык супруги, сжег письмо в тот же вечер, не позволив
никому прочесть его. Микель Молинер во всем видел лицо смерти: в сухой листве,
в птенцах, выпавших из гнезда, в стариках, даже в дожде, потоки которого уносят
с собой все без остатка. У него был необычайный талант к рисованию. Часто
Микель часами просиживал за мольбертом, делая углем наброски, на которых всегда
можно было различить одну и ту же картину: силуэт какой-то дамы, терявшийся в
туманной дымке пустынных пляжей. Хулиан считал, что это была мать Микеля.
— Кем ты хочешь стать, когда станешь взрослым, Микель?
