Тот грустно кивнул:
— Кроме одной детали. Уехав навсегда, вы многим
причините страдания.
Хулиан согласился, думая о матери и Хасинте. Ему в голову не
пришло, что Микель Молинер говорил о себе.
Труднее всего было убедить Пенелопу, что нельзя ничего
рассказывать Хасинте. Правду знал только Микель. Поезд отправлялся в час дня, и
к тому моменту, когда отсутствие Пенелопы было бы замечено, они должны были
пересечь границу. В Париже они сразу устроятся в гостинице под выдуманными
именами, как муж и жена, и пошлют Микелю Молинеру письмо для родных, в котором
признаются в своих чувствах, скажут, что у них все в порядке, что они их любят,
объявят о том, что намерены обвенчаться в церкви, и попросят о прощении и
понимании. Микель Молинер положит письмо в другой конверт, на котором не будет
парижского почтового штемпеля, и отправит его из какого-нибудь городка
поблизости.
— Когда? — спросила Пенелопа.
— Через шесть дней, — ответил Хулиан. — В это
воскресенье.
Микель Молинер настаивал, что им нельзя встречаться до
самого побега, чтобы никто ничего не заподозрил. Как только они обо всем
условятся, они должны перестать видеться, пока не окажутся в поезде, мчащем их
в Париж. Шесть дней не видеть ее, не прикасаться к ней — Хулиану это
представлялось вечностью. Они запечатали свой пакт, свой секретный брачный
договор крепким поцелуем.
После этого Хулиан завел Пенелопу в комнату Хасинты на
третьем этаже, где не бывал никто, кроме прислуги, и где, как казалось Хулиану,
они ничем не рисковали. Молча, сгорая от желания, они сбросили одежду: даже не
сбросили, а содрали ее с себя, оставляя на коже царапины. Они словно пытались
выучить тела друг друга наизусть, утопив шесть дней предстоящей разлуки в поту
и слюне. Хулиан вошел в нее яростно, рывками словно припечатывая ее тело в пол.
Пенелопа принимала его с открытыми глазами, обхватив ногами его поясницу, жадно
приоткрыв рот. В ее взгляде не было ничего от детской робости, а горячее тело
требовало все новых ласк. После, все еще сжимая ее в объятиях, не в силах
оторваться от белоснежной груди, Хулиан вспомнил, что пора прощаться. Но едва
он успел приподняться, как дверь комнаты медленно отворилась, и на пороге возник
женский силуэт. На секунду у Хулиана мелькнула надежда, что это Хасинта, но…
Это была сеньора Алдайя. Она ошеломленно смотрела на любовников со смесью
изумления и отвращения, потом выдавила:
— Где Хасинта?
Не дождавшись ответа, сеньора Алдайя повернулась и молча
исчезла. Пенелопа корчилась на полу в беззвучных рыданиях, а Хулиан явственно
ощущал, как рушится мир вокруг него.
— Хулиан, уходи. Уходи, пока нет отца.
— Но…
— Уходи.
Он кивнул:
— Что бы ни случилось, я жду тебя в воскресенье в
поезде.
Пенелопе удалось даже растянуть губы в улыбке:
— Я приду. Иди же, пожалуйста…
Хулиан оставил ее в комнате Хасинты, все еще обнаженную, и
выскользнул из дома по черной лестнице. Та ночь была самой холодной в его
жизни.
Зато следующие дни были сплошным кошмаром. Хулиан не спал
всю ночь, прислушиваясь, нет ли за дверью убийц, подосланных доном Рикардо.
Никто, однако, не пришел, даже сон — и тот его игнорировал. Назавтра, в школе,
он не заметил никаких изменений в поведении Хорхе Алдайя, а потом, снедаемый
беспокойством, признался во всем Микелю Молинеру. Тот со своим всегдашним
флегматичным спокойствием покачал головой:
— Ты — безумец, Хулиан, впрочем, это не новость.
Странно, что у Алдайя все тихо… Хотя, если подумать, и это можно объяснить.
Если, как ты говоришь, вас застукала сеньора Алдайя, то, похоже, она и сама не
знает, что ей делать. За всю жизнь я встречался с ней трижды, и понял
следующее: у нее мозги двенадцатилетнего ребенка и хронический нарциссизм. Она
неспособна видеть и понимать то, чего ей не хочется видеть и понимать, особенно
в самой себе.
— Оставь при себе свои диагнозы, Микель.
— Я только хочу сказать, что она до сих пор может
пребывать в неуверенности насчет того, что, как, когда и кому рассказать.
Сперва она должна как следует взвесить все последствия для себя самой:
возможный скандал, ярость мужа… Похоже, она все еще колеблется.
— Думаешь, она может и промолчать?
— День-два… Но такой секрет от мужа ей не сохранить.
Как насчет побега, все в силе?
— Еще бы.
— Рад слышать. Теперь пути назад просто нет.
Остаток недели тянулся, как медленная мучительная агония.
Хулиан каждое утро шел в школу, а тревога шла за ним по пятам. Он притворялся,
будто и в самом деле присутствует на уроках, но способен был только на то,
чтобы переглядываться с Микелем, а тот волновался чуть ли не больше его самого.
Хорхе Алдайя никаких новых тем в разговорах не затрагивал, был так же вежлив,
как обычно. Хасинта больше не приходила за Хорхе, вместо нее это делал шофер
дона Рикардо. Хулиан буквально умирал от тревоги, казалось, он был готов к
самому худшему, лишь бы закончилось это ожидание. В четверг после уроков Хулиан
было поверил, что судьба на его стороне. Сеньора Алдайя промолчала, то ли по
глупости, то ли от стыда, то ли еще по какой-то причине. Неважно. Только бы
тайна не раскрылась до воскресенья. В ту ночь он смог заснуть, впервые за все
это время.
В пятницу с утра отец Романонес ждал его у ограды.
— Хулиан, я должен тебе кое-что сказать.
— Я слушаю, отец.
— Я знал, что этот день настанет, и мне приятно быть
первым, от кого ты узнаешь новость.
— Какую новость, отец?
Отныне Хулиан Каракс уже не был учеником школы Святого
Габриеля. Ему было строжайше запрещено находиться в аудиториях, в здании вообще
и даже в саду. Все его личные вещи и учебники переходили в собственность школы.
— Формально это называется «экстренное
исключение», — заключил отец Романонес.
— А причина?
— Я мог бы назвать дюжину, но ты и сам угадаешь
подходящую. Прощай, Каракс. Удачи. Она тебе сейчас нужнее всего.
Метрах в тридцати, во дворе, несколько учеников стояли и
наблюдали за ними. Некоторые смеялись и махали руками, словно прощаясь, другие
смотрели удивленно и сочувственно. Только Микель Молинер грустно улыбнулся ему,
и Хулиан по губам прочел: «До воскресенья».
Вернувшись домой, на Ронда де Сан-Антонио, Хулиан заметил у
входа в шляпный магазин «Мерседес-Бенц» дона Рикардо. Он замер за углом и
вскоре увидел, как тот выходит и садится в машину. Хулиан спрятался в подъезде,
пока тот не уехал в сторону Университетской площади, и только потом побежал к
дому. Там его ждала мать, вся в слезах.
— Что ты наделал, Хулиан? — прошептала она без
гнева.
— Мама, простите меня…
Софи стиснула сына в объятиях. Она казалась похудевшей и
постаревшей, словно все кругом воровали у нее силы и молодость. «А я — больше
всех», — подумал Хулиан.
