Я дошел до следующей свечи, зажег и ее. Медленно, словно
совершая ритуал, одну за другой я зажег все свечи на этом пути, оставленном
Беа, и их янтарный свет плыл в воздухе, как тонкая паутина между пластами
непроницаемой тьмы. Мой путь привел меня прямо к камину в библиотеке, где на
полу еще лежали одеяла в пятнах золы, и я сел там, лицом к залу. Я ожидал, что
услышу мертвую тишину, но дом дышал, издавал тысячи звуков. Скрип дерева, ветер
в черепице крыши, движение и легкий стук в стенах, под полом.
Через полчаса холод и полумрак начали меня усыплять. Я встал
и пошел по залу, пытаясь согреться. В камине осталось всего одно обгорелое
полено, и я подумал, что к приходу Беа в доме станет достаточно холодно, чтобы
внушить мне чистоту и непорочность и прогнать те лихорадочные миражи, которые
опаляли меня все эти дни. Задавшись целью более практической, чем романтичное
созерцание руин прошлого, а именно: найти что-нибудь для растопки камина, я
взял свечку и отправился блуждать по дому. Мне хотелось сделать зал более
уютным, согреть одеяла, съежившиеся от холода у остывавшего камина, несмотря на
все связанные с ними жаркие воспоминания.
Мои познания в викторианской литературе подсказали, что
поиски лучше начать с подвала, где наверняка есть и печи, и запасы угля. Минут
пять я раздумывал, какая же дверь или лестница ведет туда, и выбрал резную
дверь в конце коридора. Это было прихотливое произведение столярного искусства,
украшенное рельефными фигурками ангелов, переплетениями и большим крестом в
центре. Замочная скважина находилась тоже в центре, под крестом. Я попытался
было ее взломать, но замок либо заело, либо же он просто заржавел. Справиться с
дверью можно было разве что при помощи лома или топора, но эти варианты я
отбросил сразу же. В свете свечи дверь казалась скорее крышкой саркофага, и я
спросил себя, что же может находиться за ней.
Когда я повнимательнее пригляделся к ангелам, вырезанным на
двери, выяснять что бы то ни было мне почему-то разом расхотелось, и я пошел
прочь. Наконец, уже отчаявшись найти дорогу в подвал, я заметил маленькую
дверку на другом конце коридора, которую вначале принял за вход в чулан. Ручка
беспрепятственно повернулась, и за дверцей оказалась крутая лестница, уводившая
в омут тьмы. Сильное зловоние мокрой земли ударило мне в лицо. И эта вонь,
такая неожиданно знакомая, и этот темный провал у ног вдруг напомнили мне образ
из детства, укрытый пеленой ужаса.
Ненастный вечер на восточном склоне кладбища Монтжуик, море
за лесом из гробниц, лесом из крестов, из статуй с лицами мертвецов, безгубых,
слепых детей. Вечер, пахнущий смертью. Силуэты взрослых, человек двадцать, и я
помню только их черную, напитанную ливнем одежду. Ладонь отца сжимает мою руку
слишком сильно, словно это может помочь ему сдержать слезы, а гулкие слова
священника падают в могилу, куда трое безликих могильщиков опускают серый
саркофаг. Капли дождя барабанят по нему, как капли расплавленного воска, и я
слышу оттуда голос матери, зовущий меня, умоляющий освободить ее из черного
каменного плена. Но я могу только дрожать и беззвучно шепчу отцу, чтобы он не
сжимал мою руку так сильно, ведь мне больно. И я вдыхаю этот запах свежей
земли, золы и дождя, всепожирающий запах смерти и пустоты.
Открыв глаза, я стал спускаться вслепую, потому что свеча
могла отвоевать у темноты только пару сантиметров, и, дойдя до самого низа,
огляделся, подняв руку вверх. Здесь не было ни печи, ни поленницы сухих дров.
Передо мной открывался узкий коридор, ведущий в полукруглую залу, где высилась
фигура с лицом, прочерченным кровавыми слезами. Черные глаза были бездонными,
руки были раскинуты в стороны, как крылья, а по вискам змеился терновый венец.
Волна холодного ужаса пронзила мне затылок, но я собрался с духом и понял, что
это деревянное изваяние Христа на стене часовни. В нескольких метрах от него
моим глазам предстало призрачное зрелище. Дюжина обнаженных женских торсов была
свалена в кучу в углу старой часовни. У них не было ни голов, ни рук, а внизу —
что-то вроде треноги. Каждый имел свою особую форму, и можно было понять, что
они принадлежали женщинам разного возраста и сложения. На животах углем было
написано: «Исабель. Эухения. Пенелопа». Знание викторианской литературы
пригодилась и здесь, и я понял, наконец, что это видение — всего лишь то, что
осталось когда-то принятого в богатых семьях и уже утраченного обыкновения
изготавливать по размерам членов семьи манекены для примерки платья и белья.
Несмотря на суровый угрожающий взгляд Христа, я не смог противостоять искушению
протянуть руку и дотронуться до манекена по имени Пенелопа Алдайя.
Тут наверху послышались шаги, Беа наверняка уже пришла и
ищет меня по всему дому. С облегчением я покинул часовню и стал подниматься и
по пути заметил на другом конце коридора котел с на вид пригодной для
использования отопительной установкой, которая казалась неуместной в этом
подвале. Беа рассказывала, что агентство, продававшее особняк Алдайя многие
годы, пыталось сделать дом более привлекательным для потенциальных покупателей,
хотя и безуспешно. Осторожно приблизившись, я сумел разглядеть, что там была
целая система радиаторов, обогревавшихся одним котлом, а под ногами обнаружил
ведра с углем, брикеты прессованного дерева и какие-то жестянки — должно быть,
с керосином. Я заглянул внутрь: вроде бы все в порядке. Перспектива заставить
эту неуклюжую конструкцию работать спустя столько лет показалась мне
безнадежной, но все же я стал закидывать в котел дрова, уголь и полил это все
хорошей порцией керосина. Вдруг за моей спиной как будто скрипнуло старое
дерево, а перед глазами встал образ окровавленных шипов, выдираемых из
древесины. Я в ужасе оглянулся, но увидел лишь фигуру Христа, и мне показалось,
что выражение его лица стало более зловещим.
Занявшись от свечи, котел загудел с металлическим звуком. Я
закрыл дверцу и отошел, все больше сомневаясь, стоило ли это делать. Котел
работал натужно, и я решил подняться наверх и посмотреть, стало ли там хоть
немного теплее. В большом зале я надеялся столкнуться с Беа, но даже следа ее не
заметил, хотя с моего прихода прошел уже по меньшей мере час. Опасения, что
предмет моих вожделений так и не появится, обретали черты печальной реальности.
Чтобы отвлечься от тревожных мыслей, я вознамерился развить успех с обогревом
помещения и пошел искать радиаторы; возрождение котла, видимо, не возымело
никакого эффекта, ибо все они были холодны как лед. Все, кроме одного: в
крохотной ванной комнате, четырех-пятиметровой, расположенной прямо над котлом,
было почти тепло. Я встал на колени и с радостью обнаружил, что плитка пола
теплая. Так Беа и нашла меня: на коленях, на полу, щупающим плитку с идиотской
улыбкой на лице.
Теперь, когда я пытаюсь восстановить в памяти события той
ночи в особняке Алдайя, мне на ум приходит только одно оправдание моего
поведения. В восемнадцать лет, когда нет ни опыта, ни тонкого чувства
прекрасного, старая ванная комната вполне может стать раем. За считанные минуты
мне удалось уговорить Беа перебраться с одеялами в маленькую комнатку, где
умещались две свечи и музейные банные принадлежности. Мой главный
«климатологический» аргумент произвел должное впечатление, когда она убедилась,
что плитки пола и в самом деле согрелись, и ей перестало казаться, что со своей
дурацкой отопительной затеей я способен спалить весь дом. Потом, пока я
раздевал ее дрожащими пальцами в розоватом свете свечей, она загадочно
улыбалась и ловила мой взгляд, словно желая мне показать: все, что когда-либо
приходило или еще придет мне в голову, гораздо раньше пришло в голову ей.
