— О, наследник на страже фамильного замка, как и должно
быть, вот только с кислой физиономией. Взбодритесь, молодой человек, а то вы с
вашей улыбочкой похожи на картинку с рекламы моющих средств, — сказал
Густаво Барсело, облаченный в пальто из верблюжьей шерсти и потрясавший
ненужной ему тростью, как папским жезлом. — Даниель, отец дома?
— Сожалею, дон Густаво. Он поехал к клиенту и вернется
примерно через…
— Прекрасно. Я не к нему пришел, и то, что я тебе скажу
— не для его ушей.
Он подмигнул мне, стягивая перчатки и настороженно оглядывая
лавку.
— А наш Фермин? Он где?
— Пропал без вести на поле брани.
— Предполагаю, работая над делом Каракса?
— Душой и телом. В последний раз, когда я его видел, он
носил сутану и благословлял всех направо и налево.
— Ого… Это я виноват, что подбил вас на эту авантюру. И
кто тянул меня за язык?!
— Вы обеспокоены, что-то случилось?
— Не совсем. Ну, в какой-то степени, да…
— Что вы хотели мне сказать, дон Густаво?
Букинист мягко улыбнулся. Его обычные заносчивость и
высокомерие исчезли, сменившись опасливой осторожностью и ясно читавшейся
озабоченностью.
— Сегодня утром я познакомился с доном Мануэлем
Гутьерресом Фонсека, пятидесяти девяти лет от роду, холостым, работником
муниципального морга Барселоны с 1924 года. Тридцать лет службы на пороге тьмы,
как сам он говорит. Дон Мануэль — кабальеро старой закалки, вежливый, приятный
и любезный. Вот уже пятнадцать лет снимает комнату на улице Сениса, делит ее с
дюжиной попугайчиков, умеющих подражать похоронному маршу. У него абонемент на
галерку в Лисео, он любит Верди и Доницетти. Он сказал мне, что в его работе
главное — следовать инструкции. В инструкции предусмотрено все, даже такие
случаи, когда никто не знает, что делать. Однажды, пятнадцать лет назад, дон
Мануэль открыл принесенный полицейскими брезентовый мешок и обнаружил голову
своего лучшего друга детства. Остальные части тела лежали в другой сумке. Дон
Мануэль сдержал слезы и последовал инструкции.
— Хотите кофе, дон Густаво? Вы сильно побледнели.
— Пожалуй.
Я приготовил ему чашку, положил восемь кусочков сахара, и он
выпил одним глотком.
— Лучше?
— Начинаю оживать. Так я веду к тому, что дон Мануэль
дежурил в тот день, когда тело Хулиана Каракса привезли в морг на вскрытие, в
сентябре 1936 года. Конечно, дон Мануэль не помнил имени, но архивы и двадцать
дуро в счет его пенсионных накоплений заметно освежили его память. Ты слушаешь?
Я зачарованно кивнул.
— Дон Мануэль помнит тот день в подробностях, потому
что это был тот редкий случай, когда пришлось отступить от инструкции. По
сведениям полиции, труп обнаружили в одном из переулков Раваля перед рассветом.
Тело прибыло в морг в середине утра. При нем были только книга и паспорт, в
котором указывалось, что предъявитель сего — Хулиан Фортунь Каракс, уроженец
Барселоны, 1900 года рождения. В паспорте стоял таможенный штамп Ла Хункеры, из
которого следовало, что Хулиан Каракс приехал в страну месяц назад. Причиной
смерти, видимо, являлось пулевое ранение. Дон Мануэль не врач, но со временем
приходит опыт. На его взгляд, выстрел в область сердца был произведен в упор.
По паспортным данным нашли сеньора Фортуня, отца Каракса, которого в тот же
вечер привели в морг на опознание.
— До сих пор все совпадает с рассказом Нурии Монфорт.
Барсело кивнул:
— Совершенно верно. Но Нурия Монфорт умолчала о
следующем. Дон Мануэль заподозрил, что полиция не особенно заинтересована в
раскрытии дела, и взял инициативу в свои руки. При погибшем нашли книгу с его
собственным именем на обложке, и дон Мануэль тем же вечером, в ожидании сеньора
Фортуня, позвонил в издательство и сообщил о случившемся.
— Нурия Монфорт сказала, что работник морга позвонил
туда три дня спустя, когда тело уже похоронили в общей могиле.
— Дон Мануэль утверждает, что звонил в тот же день,
когда тело привезли в морг. Ему ответила сеньорита и поблагодарила за звонок.
Дон Мануэль вспомнил, что его немного шокировала реакция сеньориты, он сказал:
«Она как будто уже знала».
— А сеньор Фортунь? Это правда, что он отказался
опознать сына?
— Это меня больше всего озадачивало. Когда стемнело, в
сопровождении нескольких полицейских явился маленький трясущийся человечек. Это
и был сеньор Фортунь. Дон Мануэль говорит, что единственное, к чему нельзя
привыкнуть, это к таким моментам, когда родственники приходят опознавать своих
погибших. По словам дона Мануэля, такого и врагу не пожелаешь. Хуже всего,
когда умерший молод и опознавать приходится родителям, молодой жене или мужу.
Дон Мануэль хорошо запомнил сеньора Фортуня, он едва держался на ногах,
полицейские подхватили его под руки, он плакал, как ребенок, и причитал: «Что
они сделали с моим сыном? Что они сделали с моим сыном?»
— Он видел тело?
— Дон Мануэль хотел было просить агентов пропустить эту
процедуру, единственный раз в своей жизни усомнившись в непогрешимости
инструкции. Труп был в плохом состоянии и, похоже, пролежал где-то более суток
до прибытия в морг, а не с рассвета, как утверждала полиция, и Мануэль боялся,
что при виде тела старичок вообще рассыплется. Сеньор Фортунь твердил, не
умолкая, что это невозможно, что Хулиан не может быть мертв… Тогда Дон Мануэль
снял простыню с тела, и агенты официально спросили его, принадлежит ли оно его
сыну Хулиану.
— И?
— Сеньор Фортунь молча смотрел с минуту на труп, потом
отвернулся и ушел.
— Ушел?
— Буквально убежал.
— А полицейские? Они его не задержали? Разве не
положено было опознать тело?
Барсело криво усмехнулся:
— Теоретически. Но Дон Мануэль помнит, что в зале был
кое-кто еще, третий полицейский, который неслышно вошел позже остальных, пока
готовили сеньора Фортуня, и молча следил за сценой, стоя у стены с сигаретой в
зубах. Когда Дон Мануэль сказал ему, что согласно инструкции курить здесь
нельзя, один из агентов приказал ему замолчать. После ухода сеньора Фортуня
третий полицейский подошел к столу, глянул на труп и плюнул ему в лицо. Потом
забрал паспорт, отдал приказ отправить тело в Кан Тунис
[97]
и
утром похоронить в общей могиле.
— Не вижу смысла.
— Дон Мануэль тоже. Это не соответствовало инструкции.
«Мы же не знаем, кто этот человек», — сказал он. Полицейские ничего не
ответили. Тогда Дон Мануэль в гневе заявил: «Или на самом деле вам прекрасно
известно, кто он такой? Нужно быть слепым, чтобы не понять, что он мертв по
крайней мере сутки». Дон Мануэль знал свои обязанности назубок, и уж кем-кем, а
дураком не был. Услышав его протесты, третий полицейский подошел к нему,
уставился прямо в глаза и спросил, не желает ли он отправиться в последний путь
за компанию с покойным. Дон Мануэль похолодел от ужаса: у того человека были
глаза сумасшедшего, и сомневаться в серьезности его намерений не приходилось.
Дон Мануэль пролепетал, что всего лишь стремится следовать инструкции, где ясно
сказано, что человека нельзя хоронить, пока не известно, кто он. «Кем я скажу,
тем он и будет», — ответил полицейский. Затем взял регистрационный бланк и
подписал его, закрывая дело. Эту подпись дон Мануэль не забудет никогда, потому
что во время войны и после нее тоже, видел ее на десятках регистрационных
бланков и свидетельств о смерти, тела с этими документами брались неизвестно
откуда и не поддавались опознанию…
