— Есть — воспаление легких. Давай-ка, заходи, я уже
починил.
Я уставился на него в недоумении. Дон Федерико пристально
смотрел на меня все с той же улыбкой. Молча приняв его предложение, я прошел
вслед за ним в его лавку чудес. Как только мы очутились внутри, он протянул мне
маленький сверток в оберточной бумаге.
— Иди уже, а то этот болван, который следит за книжной
лавкой, глаз с нас не спускал.
Я украдкой заглянул в сверток. Там была какая-то книжечка в
кожаном переплете. Молитвенник. Тот самый молитвенник, что держал в руках
Фермин, когда я в последний раз его видел. Дон Федерико, подталкивая меня к
выходу, многозначительно кивнул, сделав мне знак молчать. Оказавшись на улице,
он вновь приветливо заулыбался, как и мгновение до этого, и нарочито громко
сказал:
— И помни: когда будешь заводить, не заводи до упора,
не то пружина опять соскочит, понял?
— Не волнуйтесь, дон Федерико, большое спасибо.
Подходя к дому, я почувствовал, как от волнения в животе у
меня что-то сжалось, и это ощущение становилось все сильнее с каждым шагом, по
мере того как я приближался к агенту в штатском. Поравнявшись с ним, я в знак
приветствия махнул ему рукой, в которой держал сверток дона Федерико. Агент
взглянул на него с вялым любопытством. Я зашел в лавку. Отец по-прежнему стоял
за прилавком, как будто с тех пор, как я ушел, так и не двинулся с места. Он
огорченно посмотрел на меня:
— Послушай, Даниель, то, о чем мы говорили…
— Не волнуйся, папа, ты был прав.
— Да ты весь дрожишь…
Я слабо кивнул, и он бросился за термосом. Воспользовавшись
моментом, я закрылся в маленькой уборной в подсобке, чтобы осмотреть
молитвенник. Из него выскользнула записка от Фермина и закружилась в воздухе,
как бабочка. Я подхватил ее на лету. Послание было составлено на полупрозрачном
листке папиросной бумаги и таким мелким почерком, что мне пришлось поднять его
к свету, чтобы разобрать написанное:
Даниель, друг мой, не верьте ни одному слову из того, что
пишут в газетах по поводу убийства Нурии Монфорт. Все это чистая ложь, как
обычно. Со мной все в порядке, я здоров и нахожусь в надежном месте. Не
пытайтесь найти меня или передать мне весточку. Это послание уничтожьте сразу,
как прочтете. Глотать его не стоит, достаточно сжечь или порвать на клочки. Я
свяжусь с вами, воспользовавшись как собственной изобретательностью, так и
услугами сочувствующих нам третьих лиц. Прошу Вас передать содержание этой
записки моей возлюбленной, иносказательно и со всей осторожностью. Сами ничего
не предпринимайте. Ваш друг, третий в команде, Ф. Р. де Т.
Я начал было перечитывать записку, но тут кто-то постучал в
дверь уборной.
— Можно? — спросил незнакомый голос.
У меня едва не выскочило сердце. Не зная, что еще
предпринять, я скатал записку в шарик и сунул его в рот. Дернув за цепочку, под
шум сливающейся воды я быстро проглотил комок. У него был привкус воска и
леденцов «Сугус». Открыв дверь, я натолкнулся на змеиную улыбку агента полиции,
которого несколькими мгновениями ранее видел на посту у дверей книжной лавки.
— Вы уж меня простите. Не пойму, может, это из-за того,
что весь день слушаю шум дождя, но я едва не обмочился, если не сказать хуже…
— Только этого не хватало, — пробормотал я,
пропуская его. — Уборная в вашем распоряжении.
— Благодарствую.
Агент, который в свете электрической лампочки показался мне
похожим на хорька, оглядел меня с головы до ног. Взгляд, скользнув по трубе
канализации, вопрошающе замер, наткнувшись на молитвенник у меня в руках.
— Я, видите ли, если чего-нибудь не почитаю, никак не
могу управиться.
— Со мной то же самое. А потом еще будут говорить, что
испанцы перестали читать! Не одолжите?
— Вот здесь, на бачке, последний лауреат Премии
критики,
[98]
— оборвал я его на полуслове. —
Проверенное средство.
Я вышел, стараясь сохранить достоинство, и присоединился к
отцу, который уже приготовил мне чашку кофе с молоком.
— А этому что было нужно? — спросил я.
— Он уверил меня, что вот-вот наложит в штаны. Что мне
оставалось делать?
— Не пускать — сразу бы согрелся.
Отец нахмурился.
— Если ты не против, я пойду наверх.
— Разумеется. И переоденься в сухое, а не то подхватишь
воспаление легких.
В нашей квартире было холодно и тихо. Я вошел в свою комнату
и осторожно выглянул в окно. Второй агент все еще был внизу, у дверей церкви
Святой Анны. Скинув промокшую одежду, я нырнул в теплую пижаму и халат,
принадлежавший когда-то моему деду. Вытянувшись на кровати и даже не
потрудившись зажечь лампу, я погрузился в сумерки, слушая звуки дождя,
барабанившего по стеклам. Я закрыл глаза и попытался собрать воедино образ и
запах Беа и свои ощущения от нее. Накануне ночью я не спал ни минуты, и вскоре
усталость без труда поборола меня. Во сне я видел, как смерть, закутанная в
облако тумана, верхом мчалась по небу над Барселоной, а ее призрачный шлейф
нависал над башнями и крышами, и с него на черных нитях ниспадали маленькие
белые гробы, осыпанные черными цветами, на лепестках которых кровью проступало
имя Нурии Монфорт.
Я проснулся, едва серый рассвет забрезжил за запотевшими
окнами. Тепло одевшись и натянув высокие ботинки, я украдкой пробрался в
коридор, чуть ли не на ощупь пересек квартиру и выскользнул за дверь. Вдали, на
Лас-Рамблас, уже светились витрины газетных киосков. Подойдя к тому, что стоял
на углу улицы Тальерс, я купил утреннюю газету, пахнувшую свежей типографской
краской. Быстро пролистал несколько страниц, пока не натолкнулся на раздел
некрологов. Имя Нурии Монфорт уже покоилось здесь, словно погребенное под
отпечатанным крестом, и я вдруг почувствовал, как буквы запрыгали у меня перед
глазами. Сунув сложенную пополам газету под мышку, я быстро пошел прочь.
Похороны были назначены на четыре часа дня, на кладбище Монтжуик. Сделав
большой крюк, я вернулся домой. Отец все еще спал, и я поднялся к себе. Сев за
письменный стол, я достал из футляра «майнстерштюковскую» ручку, взял чистый
лист бумаги и уже приготовился было отдаться во власть пера, но — в моей руке
ему не о чем было возвестить. Тщетно пытался я собрать воедино слова, которые
мог посвятить Нурии Монфорт. Помимо собственного бессилия написать или
почувствовать что-либо, я ощущал необъяснимый ужас от сознания того, что ее
больше нет, что она умерла, как цветок, вырванный с корнем. Я знал, что
однажды, спустя месяцы или годы, она вернется ко мне, знал, что всегда буду
вспоминать о ней как о чем-то незнакомом, странном, как это бывает с образами,
которые тебе не принадлежат, хранить и не знать, достоин ли я этих
воспоминаний. Ты уходишь во тьму, подумал я. Уходишь так же, как жила.
