— Муть какую-то нес про Рагнарек.
— Муть, значит, — протянул Однорукий. — Не такую уж муть. Малыш Дьюрин всегда был парнишкой шустрым, все на лету схватывал. Вижу, и на старости лет остался остер.
— Ты мне, дядя, мозги не пудри. Говори, что имеешь сказать.
— Хорошо. Я имею сказать следующее: дед твой прав. Близится Рагнарек. И ты, мальчик, к этом имеешь очень прямое отношение.
Я почувствовал, что снова зверею. Привстав, я прошипел в лицо Однорукому:
— Я тебе кто: Фенрир? Мировой змей Ермунгард? Или, может, сам Локи?
— Ни то, ни другое, ни третье. С Фенриром мы и без тебя разберемся.
Я кивнул на его протез.
— Вижу я, как вы с Фенриром разобрались.
— У зверя — натура звериная. Ничего, он еще к нам сам на брюхе приползет, когда дотумкает наконец, что в одиночку Рагнарек ему никак не спроворить.
Вот этого я не ожидал.
— А он что, хочет?
— Капитан-то наш? Из шкуры рвется. Слово «сотрудничество» ему плохо знакомо. Хотя волк, вроде, животное стайное — должен понимать иерархию.
— Какие мы слова знаем. Может, он одиночка?
— Ага. Он-то одиночка. Но звериной лапой меч Тирфинг не поднять. Не дастся волчине клинок. Его дело: солнце жрать, и ничего более. А меч воздеть должен человек…
— Я не человек!
Однорукий усмехнулся.
— Я знаю, кто ты такой. А ты-то сам знаешь?
Туше. Я потер подбородок.
— Этот твой Гармовой. Он что, и правда сын Локи?
— Сын. Почему бы ему не быть сыном?
— А как же водопад, кишки?
— Кишки, — хмыкнул Однорукий. — Кишки, племянничек — это все литература. Для таких вот дурачков, как ты, чтобы не совались, куда не след. Давно сбежал Локи, гуляет где-то, урка поганая. Совсем уже от дури оскотинился.
Я снова забарабанил по столу.
— Хорошо, Фенрир у вас есть. Энтузиаст. Наверняка и другие энтузиасты найдутся. Зачем я вам сдался?
— Ну ты что, племянник, совсем тупой? А не должен бы, с такими генами. Ты — своего отца последний сын. Кому, как не тебе? Нету у Воина больше детей, нету, понимаешь? Все кончились.
— А Рыжебородый?
— Нет у нас нынче Рыжебородого. Да ты на грозу глянь: электричество одно. Такие ли грозы были…
Он пригорюнился. Я поморщился.
— Все. Закрываем вечер воспоминаний. Ты поговорил, дядя? А теперь я скажу. Пошли вы со своим Рагнареком знаете куда? Ага, вот туда и идите.
Я встал, сделал знак своим бойцам. Старик молчал. Я обернулся к нему.
— Бывай, Касьянов Матвей Афанасьевич. И если ты мне будешь палки в колеса ставить, в Москве или еще где… Пеняй на себя.
Я уже выходил из беседки, когда он негромко сказал мне вслед:
— Ты, Ингве, очень похож на своего отца. Тебе говорили?
Я остановился. Старик продолжал:
— Он тоже никого слушать не хотел. Только в конце-концов все равно пришлось.
— И где же он сейчас? — спросил я.
— Там, где ему быть и следует. И ему, понимаешь ли, очень обидно будет узнать, как тебя окрутил некромант.
Я вернулся в беседку. Сел.
— Что же ты остановился, племянничек? Хотел уходить, уходи.
Я скрипнул зубами.
— Вот только играть со мной не надо. Каким боком во всей этой истории замешан Иамен?
— Иаме-ен… — Однорукий ухмыльнулся.
Вытащил из кармана полушубка трубку, неспешно набил ее, раскурил. Я почувствовал, что снова хочу его удавить. Очень хочу. Жаль, руки коротки. Пока.
Старик выпустил колечко сизого дыма.
— Иамен, — повторил старик. — Вот какое он, значит, сейчас носит имечко.
— А раньше?
— Раньше он по-разному назывался. Обычай у него такой — имена менять каждую декаду.
— На себя посмотри.
— А что мне на себя посмотреть? Себя я знаю, каждое утро, когда бреюсь, в зеркале вижу. А его, представь, не видел ни разу. Хи-итрая бестия. Осторожная.
— С вами станешь осторожным.
— Не льсти, племяш, не льсти. Нам до твоего Иамена… Примерно как тебе с твоими побратимами голозадыми до нас.
Я сжал кулаки.
— Дядя, ты либо пизди, либо говори по делу. Откуда ты о нем слышал? Что? Чего он добивается? Зачем водил меня за Наглингом?
Однорукий отложил трубку и задумчиво посмотрел на меня.
— А чего добивается пшеничная ржа? Чего хочет гангрена? Ты хоть знаешь, кто твоему Иамену папаша?
— Представь, знаю.
Кажется, старик удивился.
— А как же этот ваш слоган, дядюшка: «Сын за отца не отвечает»?
Однорукий подергал ус и сказал:
— Это смотря какой отец. И какой сын. В общем, пиздеть тут и вправду нечего. Если не срубить старое дерево, сожрет его гниль. Вот этого твой Иамен и добивается.
Я нахмурился. С одной стороны, понятно, что сын Эрлика и сам некромант — чего он еще может хотеть? С другой…
— А если дерево срубить, что останется?
— Останется место под новый саженец.
— Типа, когда Бали и Бальдр будут гулять по заливным лугам под новыми луной и солнцем? Мне всегда казалось, что это утешение для смертных, которые боятся заглянуть в глаза собственной судьбе.
— Про Бали и Бальдра я не знаю. Об этом тебе лучше Тирфинг расскажет. Если ты его, конечно, отыщешь. И ты ищи, племянничек, ищи — иначе скоро всем нам под некромантову дудку плясать придется.
Полагаете, тут он Ингве сына Воителя и купил? Воля ваша, полагайте и дальше. Что касается меня, я твердо запомнил одно: не оставляй за противником последнего слова. Ухмыльнувшись во всю пасть, я сказал:
— Дядя, ну ты актер. Судьбы вселенной тебя беспокоят, да? Типа, весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, так?
— Ну, допустим?
— Допустим. А еще я допускаю, что господ Высоких просто-напросто задрало то, что водит вас вокруг пальца всем кагалом не полукровка даже, а какой-то квартерон. И вы моими чистыми ручками от него хотите избавиться. А вот на тебе!
И свернул у него перед носом преогромный кукиш. Пока новоявленный дядюшка хлопал очами, я встал, картинно запахнул плащ и удалился, весь в белом. Хотя на душе у меня было ой как погано.
На обратном пути я размышлял о птицах. Как это, Хель побери, характерно для господ Высоких: подкинуть птенца в чужое гнездо и умчаться вдаль с веселым «Ку-ку. Расти подкидыша, пташка». И бедная птица растит, трудолюбиво носит чужому птенцу жуков и червей в клюве. В благодарность за такую заботу прожорливый кукушонок, конечно, выпихнет из гнезда всех родных птичьих детей, а под конец еще и продолбит приемному родителю клювиком голову. Понятно, что князь Драупнир меня ненавидел. Да я и сам себя, если честно, в последнее время не слишком любил. Обернувшись к мечу Наглинг в новеньких ножнах — дедовский, между прочим, последний подарок — я обнажил светлое лезвие и погладил кончиками пальцев.
