— Нет, ты чего? Ты чего сейчас такое…
Я без размаха съездил ему в челюсть. Подхватил осевшего, содрал с него пиджак и усадил свою отключившуюся жертву у забора. Ничего, ему прохладиться полезно.
Мальчишка, к моему удивлению, не убежал и на помощь звать не стал. Я протянул ему пиджак.
— Я не хочу. Он грязный.
— Он грязный. А ты, если замерзнешь, будешь дохлый.
— Наденьте вы, вы тоже без пальто.
— Я переживу.
Он посмотрел на меня снизу вверх еще несколько долгих секунд и все-таки натянул пиджак — и стал смахивать то ли на Оливера Твиста, то ли на Гавроша. Горбатенького такого Гавроша с сабельной рукояткой под пиджаком. Я снова взял его за руку и потянул вперед. После минутного молчания пацан негромко спросил:
— Вы с мамой любовники?
Ну все, приехали.
— Еще чего.
— Нет?
— Нет.
Он еще помолчал. Потом заговорил:
— Когда я был маленький…
А сейчас ты, значит, большой.
— Года три назад. Мама меня украла. У нее был любовник. Священник. Они меня заперли в комнате и читали молитвы. Говорили, что хотят изгнать из меня злого духа. Мама просила мне хотя бы молока дать, но священник не разрешал, говорил, что этим она питает дьявола. Что у меня должны кончится силы, и тогда дьявол изойдет.
— Вот скоты, — пробормотал я.
Он замолчал.
— И кто же тебя вызволил? Дед с бабкой нашли?
Мальчик мотнул головой.
— Нет.
— А кто же?
— Никто.
— В смысле?
Пацан остановился. Я поглядел на него. И вдруг понял: он не жалуется. И не выговаривает свой тайный страх. Нет. Он меня предупреждает.
Я усмехнулся.
— Ну, что там произошло? Дом загорелся? Мебель начала цитировать Евангелие? Священника посреди молебствования хватила кондрашка?
Он опять промолчал — но я догадывался, что если и промахнулся, то не намного. Что-то там случилось у них нехорошее. И вдруг пацан сказал:
— У меня приступ начался. Очень сильный.
— Приступ чего?
Мальчишка не ответил. Упрямо сжав губы, потянул меня за руку. И мы снова зашагали.
Дома пошли все реже, чаще попадались пустыри, заросшие кустарником и сухой прошлогодней травой. Потянулись березовые и еловые рощицы. Деревья кое-где подступали вплотную к улице, которая становилась уже и не улицей, а дорогой. С темнеющего неба посыпалась мелкая крупа. Под ногами захлюпала проселочная грязь. Невидимая нить потянула сильнее, как будто ей передалось мое беспокойство.
Я и сам не понимал, куда мы идем, пока впереди, за редкой цепочкой елей, не зачернела невысокая железная ограда, и не вылез в небо купол церквушки с крестом. Тут уже затормозил я. Мальчик нахмурился.
— Это кладбище.
— Похоже на то.
— Это…
И вдруг он вырвал у меня руку и побежал вперед, в распахнутые ворота. Я несколько секунд хлопал глазами, и только потом кинулся за ним. И, конечно, опоздал.
У открытой могилы было совсем немного народу. Священник. Молодой человек в очках, с бородкой клинышком, в хорошем пальто и с кожаным саквояжиком — видимо, врач. Два каких-то полицейских чина. И двое с лопатами. И все. Груду свежераскопанной земли у края ямы уже успело присыпать снежной крупой.
Он остановился, не доходя до могилы, за высоким крестом. В этой части кладбища каменных надгробий почти не было, одни деревянные перекрестия, да и те покосившиеся, неухоженные. Над церковью глухо каркало — вороны готовились к ночевке. За колокольню валилось выглянувшее напоследок из туч багровое — словно брюшко насосавшегося крови клопа — солнце.
Длинные тени от крестов. Закат.
Я не добежал всего пару саженей — и не успел его подхватить. Затылок мальчика глухо стукнулся о землю. Тело скрутила судорога. Я все же подбежал и тупо смотрел теперь, как он бьется, закатив под веки глаза, как выворачивает под нелепыми углами руки и ноги, изо рта ползет то ли слюна, то ли пена… Я не сразу сообразил, что мне что-то кричат, и очухался, только когда человек с бородкой — врач? — отпихнув меня, упал на колени в грязь рядом с мальчишкой. Подняв на меня перекошенное от ярости лицо, он проорал:
— Вы что, с ума сошли — его сюда притаскивать? У мальчика же эпилепсия! Найдите мне быстро палку…
Я лихорадочно заоглядывался в поисках палки — и тут от могилы заверещало. Тряхнув окончательно обалдевшей башкой, я уставился туда, откуда впереди собственного визга неслись священник, обгоняемый полицейскими чинами и преследуемый могильщиками. А из разрытой ямы вставала…
И я бы почти наверняка последовал за спасавшимися, если бы солнечный клоп не коснулся наконец раздувшимся брюхом церковного креста, и верхняя планка не пропорола бы брюхо, и не затопила бы все вокруг закатная кровь цвета ржавчины…
— Fuck! Fuck! Fuck!
Я не был поклонником скудной англосаксонской обсценной лексики, однако иными словами свои чувства выразить не мог.
У меня снова немилосердно болел затылок. Я лежал на спине, наполовину погрузившись в пруд. Затылок упирался в чрезвычайно твердый, выступающий из воды камень. В глаза мне пялился остоебеневший ржавый небоскат.
— Мама, что это было? — жалобно спросил я у ненавистного неба.
— Это, — слабо прозвучало откуда-то сбоку, — был мой последний припадок эпилепсии. Или моя первая пляска некроманта, смотря в какой системе координат отсчитывать.
— Опять вы мне врете, Илья… Михайлович, — предположил я и воздвигся из Источника.
Соленая минеральная водичка полилась с меня ручьями.
— Какой я вам Илья Михайлович?
Некромант лежал значительно ближе к пруду, чем я его оставил: то ли хотел помочь мне выбраться, то ли просто полз к воде. Полз, да не дополз.
Я пожал плечами:
— Ну не Михайлович. Максимович. Все равно врете.
Он усмехнулся.
— Ладно. Вы меня раскусили. Вру. Первых я не помню, мал был.
Надо бы его напоить, подумал я. Вид у некроманта лучше не стал: все та же мертвецкая с синевой бледность, запавшие в темноту глазниц нездоровые глаза. Он еще и губы себе раскусал до крови. Надо бы ему помочь, только вот дотрагиваться до некроманта мне не хотелось. Совсем. Заметив мои колебания. Иамен снова хмыкнул.
— Это нормально.
— Что именно?
— Внутренняя аудитория, Ингве.
Он приподнялся на вытянутых руках, упираясь ладонями в землю.
— Внутренняя аудитория говорит вам, что следует меня пожалеть. Бедный ребенок. В то же время разум и чувства во весь голос орут, что когда маленький мальчик бьется в судорогах, с пеной изо рта, а кругом из могил лезут мертвецы — это такое непотребство, которого быть на земле не должно. Разум и чувства не подсказывают вам ничего, кроме отвращения. И они правы. Вы вправе испытывать отвращение, Ингве, это нормально.
