Рахиль не знала, почему технологизация Астлантиды спровоцировала отток Крови. Ей хватало самого факта. Следствие без причины: страх течет вспять, обнажается былая уверенность в себе, и ладно.
– Что для тебя Кровь, Рахиль? – спросил паук.
Рахиль молчала.
– Вызов? – не унимался Папа. – Вечный укор?
Ангел шагнул вперед:
– То, чего не должно быть.
– Рогатый слон? Ничтожество антиса?
Рахиль искала аналогию, перебирая варианты, и нашла:
– Помпилианцы, – сказала она.
– Что?
– Представь, что помпилианец встретил человека, которого он не в силах заклеймить. Для нас Кровь – то же самое.
– Я бы не нашел сравнения лучше, – мягким басом откликнулся танцор. Руки Кешаба замерли, двигались только кисти: листья на ветру. – Я всегда говорил, что Рахиль – умница. Мы – дураки рядом с ней. Да разве только мы?
Не осознавая, что делает, Папа Лусэро пробовал лапой песок перед собой. Боязливо, готовый отпрянуть в любой миг – так девочка-купальщица пробует море, вздрагивая всем телом. Набежит случайная волна, обдаст холодными брызгами… Паук слишком хорошо помнил, как Кровь растворяла его, превращая в омерзительную безличную радость. Как смыкался вокруг спасительный кокон – коллант Тумидуса. Путь открыт, думал Папа. Туда и обратно; добро пожаловать, дурачок. Всего лишь – умерить силу до среднего уровня колланта, а лучше – ниже, чтобы не разорвать связи коллантариев. Улечься в люльку микро-Ойкумены – таким, словно ты смертельно болен. И не вспоминать, что ты силён, иначе пассажир убьёт перевозчика. Пустяк, минимальное условие. Отчего же я ни при каких обстоятельствах не соглашусь на него? Не оттого ли, что умерить силу – подвиг, немыслимый для антиса?
– Смотрите! – крикнул сокол.
Небо изменилось. На горизонте по-прежнему вставало зарево, но облака над пылающим костром налились темной зеленью. Мягко-багровые по краям, облака стремительно превращались в тучи. В разрывах сияло бутылочное стекло, за которым плескались чернила каракатицы. Налетел ветер, поднял смерчи песка. Стало зябко, жадные пальцы зашарили по телам, которые числа, огонь, могущество; проникли в сокровенные тайники. Граница Крови отпрянула рывком: так отступает боец, готовя контратаку.
– Слышите?
Гром тяжкой тушей лёг на пустыню. Удары далёкого набата, подобные ударам дубины, обмотанной тряпьём – звук давил, вынуждал морщиться, вжимать затылок в плечи. Любая попытка сопротивления грозила обмороком. Сокол упал ниже, пошёл широкими охотничьими кругами. Восьмирукий танцор прекратил движение, заметив, что танцует в навязанном ритме. Паук угрожающе щелкнул жвалами, пятясь назад. Лишь ангел сиял прежней голубизной, не трогаясь с места.
– Сердце, – сказала Рахиль. – Пульс изменился.
Папа Лусэро взмахнул передними лапами:
– Чего мы ждем? Инфаркта?
Сумерки валились отовсюду. Песок обагрила роса: россыпи блестящих капель. Пульс, вспомнила Рахиль. Ее муж работал врачом-кардиологом в НЦ сердечно-сосудистой хирургии. Пульс – умелый подсказчик. Временны́е промежутки, разделяющие удары сердца, редко бывают одинаковыми. Сердцебиение – не хронометр, а виртуоз, играющий на ударных. Наш слух не различает ускорений и запаздываний, но именно они превращают мертвый стук в живую музыку. Сердце – импровизатор, умеренная хаотичность – признак здоровья. Если пульс стал механически точен, у человека – прединфарктное состояние…
Гром бил ровней метронома.
– Уходим, – приказала Рахиль. – Скоро здесь будет ад.
В устах гематрийки это не было метафорой.
* * *
– Нагуаль, – Манойя указал на ягуара, дремлющего под фикусом. – У меня тоже был свой нагуаль. Оцелот, довольно крупный. Теперь нет. Наверное, больше не будет никогда.
– Кошку, – предложил Марк. – Хочешь кошку?
Манойя заинтересовался:
– Кошку? Большую?
– Обычную. Рысь нельзя. Они у нас злые.
– Я попробую. Позже.
– Поможет?
– Не поможет, но надо пробовать. Так сказал доктор.
– Надо пробовать, – эхом повторил Марк.
Пошел дождь: мелкий, теплый. Сотня капель высадилась во дворе, как десантная центурия. В зеркальной броне отражался свет ночника, укрепленного на кронштейне балкона. Автоматика вспомнила службу, растянула силовой капюшон, и вторжение захлебнулось. Остался звук: суховатый шепоток. Блок звукоизоляции мог бы вырвать дождю язык, превратить в немого, но инструкции министерства здравоохранения рекомендовали делать это лишь по личному требованию проживающих. Шелест капель, утверждали врачи, благотворно влияет на взвинченные нервы. В представительствах нервы круглые сутки: никаких дождей не хватит.
– Надо было тебя убить, – сказал Манойя. – Всех вас.
– Надо было. Вы сглупили.
– Все вышло бы по-другому. Когда вы прилетели, и мы вас нашли… Надо было убить. Сразу. Всех. Отправить в солнце. Трупы сжечь. Все бы сложилось иначе. Я не попал бы в плен. Не потерял нагуаля. Не курил здесь, с тобой. Я прав?
– Информативные конструкции речи? Тренируешься?
– Я прав?!
– Прав, – согласился Марк. – Кое в чем.
Диалог вплетался в бормотание воды.
– У меня был друг, – Манойя бросил окурок в утилизатор, промахнулся, но вставать не захотел. Достал вторую сигарету, щелкнул зажигалкой: – Он погиб. Меня взяли в плен, а его накрыло взрывом. У меня есть жена. Или правильней говорить: была жена? Она дома. А я не знаю, что вы делаете у меня дома. Спрашивал доктора, он молчит. Ты ведь тоже ничего не скажешь?
– Яркость линии гелия падает. Возникли линии магния и кремния. Зафиксированы всплески потока свободных нейтронов…
– Это у меня дома?
– Да.
– Что это значит?
Марк не ответил.
– Надо было вас убить, – в третий раз повторил лейтенант. Мертвенностью интонаций он напоминал гематра. – У меня был друг…
– У меня был друг, – эхом откликнулся Марк. Декурион Жгун был ему не другом, а подчиненным, одним из отряда, но это мало что меняло. – Он погиб. Он хотел взять астланина в рабство. В такое рабство, какое ты и представить не можешь. Астланин ушел в солнце, а моему другу сожгло мозг.
– Рабство? – без особого интереса спросил Манойя. – Нас нельзя брать в рабство. Нас можно брать в плен. Можно отправить в солнце. А в рабство – нет, нельзя. Неправильно.
– Будь оно проклято, ваше солнце!
– Наше, – поправил Манойя. – Наше солнце.
И уточнил из облака дыма:
– Ты ведь астланин?
– Я помпилианец.
Шерсть на загривке встала дыбом. Ворчание поселилось в глотке. Губы растянулись, обнажая клыки. В зрачках зажегся желтый огонь.
