Если бы это произошло, она бы объяснила этой твари, что, когда она отдалась своему первому и пока последнему мужчине, это не было блудом, а самым светлым и счастливым моментом в ее короткой жизни. И что если даже это и был блуд, то как скоро именно ты, мамаша, нас такими и создала, то какое же ты имеешь право требовать от нас быть другими?!
А потом, если бы ей все же посчастливилось лицезреть бессердечную стерву, то, несмотря на душеспасительные увещевания безнадежно влюбленного в нее Учителя, она бы не стала говорить ей о том, что значит для матери бессильно гладить синяки на теле одиннадцатилетней слепой девочки, потому что это было бы бесполезным, жалким и недостойным настоящего человека занятием. Нет, она просто плюнула бы ей в лицо, невзирая на последствия. Потому что она не могла представить себе ничего еще более страшного и несправедливого, чем то, что произошло с нею и ее дочерью при жизни и после нее.
В общем, когда заботами встревоженного угрозой перемен Египтянина ее вернули в Ад, она даже испытала некоторое облегчение. С одной стороны, пока сна была кульпиткой, у нее оставалась призрачная надежда дождаться чуда искупления греха и стать полноправной праведницей, получив, таким образом, очередную призрачную надежду вымолить искупление грехов теперь уже для Джеки. С другой же стороны, с самого начала все эти надежды были лишь результатом отчаяния несчастной матери и существовали лишь как еще один никчемный остаток католического воспитания. Парадоксально, но в Аду ей было легче. Там она имела возможность хотя бы изредка видеть свою дочь, там она, уже получив одно наказание за свои «грехи», могла дать по рукам или по лицу любому приставшему к ней мерзавцу. В стране же святош она с изумлением обнаружила все то же лицемерие, которое так часто наблюдала у внешне глубоко религиозных христиан: чем благостнее выглядел очередной праведник, тем более вероятно было то, что он захочет если не затащить ее в постель, то уж по крайней мере облапать и нашептать в ухо похабных гадостей. По поводу чего этот праведник, конечно, потом бы искренне покаялся и получил бы отпущение этого невинного, с его точки зрения, греха.
Если уж говорить откровенно, то в Аду она встретила гораздо больше пусть и нагрешивших, но все же честно смотрящих на себя и на окружающих и, соответственно, заслуживающих большего уважения людей, чем в христианской богадельне. К тому же публика в Геенне была далеко не такая же занудная. Выдающиеся ученые, писатели, менеджеры, солдаты и артисты — почти все они, по определению, были заядлыми грешниками и не могли миновать Ада. И уж коль скоро они сюда попали, им не оставалось ничего иного, как в меру возможностей развивать свои таланты и наклонности — как хорошие, так и плохие. И ухаживания лорда Байрона, осужденного за кровосмешение на вечный и безуспешный поиск женского идеала, или Наполеона, попавшего сюда за гордыню командовать вечно проигрывающей сражения армией, льстили ей гораздо больше, чем приставания лицемерных подонков вроде библейского персонажа Красавчика.
Вспоминая о своей бытности кульпиткой, Мари испытывала и тревожное чувство неуверенности в себе. Она была хорошим и цельным человеком, принципиально не способным на компромиссы с совестью. Если она решалась на что-то, то делала это со всей искренней страстью не сломленной обстоятельствами личности. Даже в тот страшный момент, когда после трагической смерти дочери Мари выбросилась из окна, она сделала это не от душевной слабости, а из-за любви к самому дорогому ей человеческому существу. Разумеется, будучи католичкой, она не могла не помнить о том, что самоубийство, согласно христианской морали, — страшный и непростительный грех (потому что если ты уже убил себя, то как же ты сможешь получить отпущение у оставшихся в стороне попов?). Но в то же время она твердо считала, что никто, кроме нее самой, не имел права решать, что ей делать со своими телом, душой и самой жизнью. Ведь, в конце концов, даже христианство признало за человеком право на сознательный выбор.
Неуверенность же возникала, когда она думала о встреченном в Раю мужчине со странным именем (или прозвищем?) Аналитик. На первый взгляд, он ничем особенным не отличался от большинства тех, кому ей пришлось прислуживать в трапезной им. Св. Антония. Под большинством имелись в виду все те сонмы бывших земных людей-овощей, которые, прожив всю жизнь на своей комфортабельной грядке, вроде и грехов не наделали, но и не захотели или, чаще, просто не смогли оставить после себя «отпечатки на песке времени». То есть, ну, явился еще один симпатичный молодой человек. Возможно, то, как он пялился на нее, и отличалось каким-то образом от откровенных взглядов прочих праведных самцов, но, честно говоря, не сильно. И уж точно ей был безразличен его нимб. Что же действительно произвело на нее впечатление, так это, разумеется, его заступничество, когда ее пытались изнасиловать таким бесцеремонным и наглым образом.
Нужно было признаться самой себе, что ее невольная и во многих отношениях загадочная соперница Лена была права, когда прокомментировала по поводу степени сексуального влечения Мари к указанному лицу мужского пола. Мари действительно хотела его так, что мысли о нем иногда могли оттеснить даже гнетущие размышления о том, что и где сейчас происходит с Джеки. По этому поводу Мари испытывала одновременно стыд, облегчение и благодарность. В общем, как оказалось, церковники нагло врали, когда утверждали, что за последней чертой отношения между мужчиной и женщиной сведутся к совместному благорастворению в молитвенном экстазе. То, что наша героиня, краснея, иногда представляла себя делающей (и делающей многократно!) с так поразившим ее воображение русским, прямо скажем, ничего общего с вышеупомянутым благорастворением не имело.
И если уж быть до конца честной, когда Лена упомянула о том, что Мари хотела бы воспользоваться своей женской привлекательностью для достижения каких-то целей, в этом была доля если не правды, то по крайней мере чисто женской проницательности, позволяющей иногда видеть в других то, что они, возможно, еще сами не осознали. Конечно, не было и речи о том, что она заигрывала с Красавчиком и сознательно спровоцировала его на животную сцену прямо посреди трапезной. Однако если бы речь шла о более цивилизованном предложении — скажем, помочь устроить дело с дочерью в обмен на некие физические манипуляции с ее телом, — что ж, это было ее тело и это был бы ее выбор. Дочь и ее страдания значили для нее гораздо больше. И потому она, не колеблясь, приняла решение и вернулась в Ад, не только фактически предав помогшего ей человека, но и скорее всего потеряв возможность когда-либо его увидеть.
Собравшийся на конце сигареты пепел неряшливо упал на колени. Как ни странно, эпизодическое желание покурить стало у нее появляться только после смерти. «То ли еще будет! Погодите, это из меня еще не все католическое воспитание вышло!» — меланхолично подумала сероглазая брюнетка и решительно растоптала окурок в красной пыли. Когда она встала со скамьи у общественной библиотеки — Ад в этом плане выгодно отличался от тоталитарной невежественности святош, — то вздрогнула: перед нею стоял ее старый знакомый Уриэль. Выглядел он гораздо менее уверенным, чем в их последнюю встречу, предшествовавшую экстрадиции. Черный плащ был ободран и местами опален, галифе и до блеска начищенные сапоги уступили место пыльным сандалиям. Наглый блеск в глазах сменился затравленным выражением привыкшего к безнаказанности, но вдруг крепко побитого хулигана. Казалось, он постарел, хотя в потустороннем измерении это было в принципе невозможно. Оглядев его, Мари бесцеремонно прокомментировала:
