II
Во второй час смерти человек ловит себя на том, что со своими друзьями-музыкантами дает концерт в общественном парке. Собралась толпа: одни стоят, другие прикорнули на корточках, третьи сидят на скамейках. Саксофон в руках у человека горячий и золотой. С каждым глотком воздуха, который он выдувает в мундштук, он чувствует прилив безымянного чувства, и в его памяти возникает еще одна деталь его прошлого. Человек чувствует, как наполняется Жизнью, как каждый вдох усиливает его, а не увечит. Он вспоминает свое имя, его округлые щедрые гласные, но противится желанию его выкрикнуть. Имя — хороший фундамент, чтобы выстраивать дальше. Зрители — веселые пятна в сравнении с ясными, четкими силуэтами друзей, когда они двигаются в отточенный временем такт со своими инструментами. И их имена тоже вспыхивают у него в голове, и каждое — как крохотный взрыв удовольствия. Вскоре он купается в море имен: мать, отец, брат, дочь, почтальон, булочник, бармен, мясник, лавочник… Он светится сияющей улыбкой человека, который вспомнил свою жизнь и увидел, что она хороша. Это кульминация второго часа, хотя не всем так везет. Некоторым кажется, что сознание собственной личности ускользает через поры в коже, что каждая возвышенная мысль становится никчемным падающим в пустоту листком. Но наш человек, однако, не так правдив с собой. Он ощущает запах жимолости, чувствует вкус трубочного дыма от прохожего, в паузе между нотами слышит звон колокольчиков на ножном браслете и даже не спрашивает себя, почему эти ощущения такие приглушенные, такие тусклые. Лица его друзей так близки и отчетливы. К чему беспокоиться об остальном? Размытость мира его не тревожит. Почему инструменты кажутся столь жестокими? Откуда эти заостренные края? От чего металл отражает все под странными углами, ужасно уродуя его лицо? Ба, да это просто игра теней! Учащенное дыхание? Всего лишь побочный эффект музыкального прозрения. Подрагивание ресниц? Внезапная бледность? Пятно зелени, которое он раздраженно стирает со щеки… Когда заканчивается концерт и под угрозой ночи рассеивается толпа, человек поспешно, со смешком кивает и присоединяется к друзьям в последнем нестройном музыкальном салюте. Приглашение пройтись по узкой улочке до кафе вызывает отчаянную радость: он хлопает друзей по спине, неистово кивает, уже начиная снова терять имена — точно монетки выпадают из дыры в кармане. По дороге к кафе он замечает, как странно теперь говорит с ним город: голоса полны иносказаний и намеков, все поверхности непознаваемы, все здания перекошены, изувечены или того хуже. Торговцы на тротуаре превратились в шифры. Прохожие — в пустые тени: он не может смотреть на них прямо, его взгляд точно стал отталкивающим магнитом. С побелевшими костяшками он сжимает саксофон. Ему бы хотелось на нем сыграть, снова выдуть развеселые открытые гласные своего имени, но он не может. Имена друзей стремительно удаляются, тускнеют, его смех становится сперва вымученным, потом нервным, грустным и, наконец, ломким. Когда они садятся за столик кафе, человек смотрит поверх залитого пивом стола на своих друзей и спрашивает себя, как оказался в кругу этих дружелюбных чужаков. Они называют его по имени, которое он едва помнит. Небо наполняется тьмой, состоящей из бремени всех мыслей, которые его покинули. Человек плотнее запахивает куртку. Фонари заглядывают в окно холодными желтыми глазами. Застольная беседа стягивается вокруг человека слоями, каждая фраза имеет все меньшее и меньшее к нему отношение. Теперь он не может смотреть на собутыльников. Теперь они ускользнули на край его зрения, как струйка крови из раны. Образ умершей жены уходит последним, а за мгновение до него — воспоминание о дочери. Даже мертвые не хотят умирать. Пораженный, с лицом, оживляемым страхом, он вскакивает и объявляет, что ему надо спешить, он должен откланяться, должен пойти домой, хотя от мыслей о волокнистом дереве половиц в желудке поселяется похожий на ледяной ком страх… И вот это — последний дерзкий вызов второго часа: заявить о своей решимости действовать, хотя само действие никогда не будет совершено. Мир превратился во всего лишь конструкт: полую тростинку, созданную для того, чтобы через нее дышать. Вы, возможно, слышите эхо странной и свистящей музыки, подводным теченьем струящейся в неодушевленных предметах. Эта музыка, наверное, вызовет у вас слезы. А может, и нет. Как бы то ни было, вы вступаете теперь в третий час после смерти.
III
В третий час после смерти, когда все остальные образы выхолощены и истреблены, возвращается подавленное воспоминание о безжизненности, хотя его подлинность человек отвергает. Отвергает вонзающиеся в лицо жала заноз от половиц, отвергает привкус опилок во рту, отрицает отраду холодного пола. Он считает это дурным сном и бормочет себе под нос, что просто немного прогуляется, чтобы проветрить голову от пульсирующей в ней боли. Человек все еще держит в руках саксофон. Каждые несколько шагов он останавливается посмотреть на инструмент. Он пытается вспомнить, для чего некогда его использовал. Третий час может длиться очень долго. Некоторое время спустя, когда человек рассматривает свой саксофон, в нем поднимается неутолимая печаль, пока его не поглощает горе столь глубокое, что его необходимо перетерпеть, ибо ничто лучшее за ним не лежит. Это скорбь по утраченным мелочам, ее непроглядность хранит эхо воспоминаний, ныне утерянных. Человек смутно сознает, что его гнетет, но даже отраженного отблеска этой скорби достаточно, чтобы ослепнуть. Ему кажется, будто его опечалила природа, ведь он забрел в парк, и высоко над ветвями небо сочится светом беспокойной луны. Если бы он только сумел отыскать дорогу к сердцевине хотя бы одного воспоминания, мысленно за него уцепиться, то, возможно, понял бы, что с ним случилось. А так сосущая пустота на месте матери, отца, жены, дочери оставляет по себе только силуэты. Это невозможно снести. Это необходимо снести… У некоторых людей осознание утраты выливается в насилие, в последнюю судорогу против неизбежного. Но не у этого человека. В нем печаль лишь сгущается, ибо он начал прозревать правду. Он бродит по садам и дворам, по тенистым улицам и прирученным каналам города и видит, что всех их в равной мире заразила пустота ночи. У него нет ни одной мысли, только о том, как бы их всех избежать, у него нет ни одной цели помимо той, как бы их всех лишиться. Он не устает (то, у чего нет воли, устать не может) и на ходу начинает касаться всего, что проходит. Он гладит нечесаные макушки бюстов. Он трется щекой о ствол дерева. Он пальцем прослеживает трещину в тротуаре. А ночь идет своим чередом, и в его лице появляется напряженность, оно стягивается, приобретает осознанную фосфоресцентность. Когда он наклоняется, чтобы тронуть поверхность воды в чаше фонтана, его лицо дрожит на ней, как подернутая зеленью вторая луна. Прохожие при его приближении отшатываются или переходят на противоположную сторону улицы. Ему безразлично их поведение: не огорчает и не смешит. Он быстро становится Иным: Иноместным, Иноплотным. Музыкальный инструмент? Он давным-давно выпал из безвольных пальцев… Наконец, шарящая рука находит нечто, более обычного интересное. Для человека это случается, когда он, сев на деревянную скамью, касается ее ладонью, и в кончиках пальцах возникает знакомое чувство. Он проводит по дереву руками. Гладит его, пытаясь выудить воспоминание из предшествовавших скорби времен. Он ложится на скамью и прижимается лицом к ее доскам… пока не видит перед собой собственную квартиру, кровь, собирающуюся лужицей у его щеки, и тогда понимает, что мертв. После человек садится, его стихающая печаль теперь сменилась пустотой. Из своих убежищ внутри его тела поднимаются нити грибков-микофитов. Человек ждет, пока они завиваются по его лицу, его телу, его рукам и ногам. И возможно, впервые видит ночь. А еще он видит, как из своих нор выходят в ночи они. Но не отшатывается. Не убегает. Он даже не пытается дышать. Он не пытаться быть не чем иным, нежели тем, чем стал. Ибо это последняя фаза третьего часа смерти. После третьего часа вы никогда больше не будете несчастны. Вы никогда не испытаете боли. Вам никогда не придется сносить саднящий укол недоброго слова. Каждая мышца, каждая жилка, каждая косточка, каждый кровеносный сосудик расслабятся, чтобы впустить в себя темноту. Когда они придут за вами, а они обязательно придут, вы, укрытый холодным пологом усиков и вьюнков, поймете, как это может быть прекрасно. Вы наконец поймете, что четвертого часа после смерти не бывает. И вы удивитесь, как мир может быть так тих, так безмолвен, так ясен.
